Во-вторых, Мюнстер подтверждает «закономерность», которую впервые продемонстрировала гуситская революция: степень радикализма любого переворота зависит от широты охвата «системы революционных альянсов». В Мюнстере система включала всех, и это позволило в обычном процессе городской коммунальной Реформации применять самые крайние социальные меры, сохраняя прежние иерархические корпоративные структуры практически нетронутыми. В конце концов, мюнстерский «коммунизм» на деле зашёл не слишком далеко: «благочестивые» сохранили имущество и собственность, им разве что приходилось держать двери открытыми, с загородками на половину высоты — дабы не пускать в дом кур и свиней. Но такая всеохватность, конечно, не способна была предотвратить крушение, потому что мини-революция в единственном городе не могла победить в окружении нереволюционного общества. В случае с Табором та же модель породила военную машину, способную завоевать государственную власть, именно ввиду революционности всего общества. Однако табориты утратили свои первоначальные коммунистические стремления, оставшись только военной машиной. В соответствии с перевёрнутой логикой утопии обе коммуны — Таборская и Мюнстерская — предполагают параллели с современными вариантами милленаризма «осаждённых» у якобинцев и большевиков; к этим аналогиям мы ещё вернёмся в своё время.
Одним из итогов событий в Мюнстере стало укрощение анабаптизма. Эксцессы в коммуне Яна Лейденского дискредитировали насилие и революцию, даже грозили дискредитировать сектантскую религию как таковую. Поэтому в конечном счёте Менно Симонс реорганизовал в Нидерландах уцелевшие группы анабаптистов, превратив их в общины, исповедующие пацифизм и нравственную жизнь в апостольской чистоте. Послереволюционное перерождение анабаптизма в меннонизм повторяет трансформацию одного крыла таборитов в Чешское братство, а также предвосхищает превращение воинствующих английских индепендентов в квакеров. Здесь совершенно очевидна немаловажная закономерность милленаристских революционных движений.
Наследие анабаптизма этим не ограничивается. Мифы о Мюльхаузене при Мюнцере и о Мюнстерской коммуне живут как символы «предательства» Реформацией собственных евангелических обещаний. В этом отношении оба примера могут рассматриваться как грубая аналогия с левеллерами и диггерами в Англии и с французскими бабувистами — двумя посттермидорианскими всплесками отчаянного радикализма, о которых постоянно говорят, осуждая изъяны радикального кальвинизма и якобинства соответственно. Ни тот, ни другой эпизод не привёл к каким-либо особым результатам, но оба стали предвестием схожих и гораздо более дерзких революционных авантюр в будущем. Правда, Мюнстер всё равно остаётся аномалией Реформации.
А что же магистральное движение? Когда оно дошло и дошло ли до своего термидора? Термидор, проще говоря, означает конец прогрессивного скачка революционных перемен наряду с угасанием «лихорадки» энтузиазма. Очевидно, что 1525 г. ознаменовал ослабление обеих тенденций, хотя на протяжении века они периодически снова будут возникать не только в Мюнстере, но и в других частях Европы. Чем же завершилась исходная германская и лютеранская «Реформация как революция»?
После событий 1525 г. лютеранское движение начало принимать стабильную доктринальную и организационную форму. Прежде всего чётко размежевались церкви Виттенберга и Цюриха. Яблоком раздора снова послужил главный обряд христианства — причастие. Хотя Лютер отвергал римскую доктрину пресуществления, он, тем не менее, твёрдо придерживался принципа «истинного присутствия»; причастие и крещение, таким образом, оставались для него подлинными святыми таинствами, необходимыми для спасения. С другой стороны, Цвингли и его последователи, которых теперь именовали «сакраментариями», полагали, что Тайная вечеря представляла собой исключительно памятное событие и не сопровождалась никакими превращениями хлеба и вина — а следовательно, не являлась таинством в обычном смысле. В 1529 г. два лидера встретились на обсуждении в Марбурге, однако им не удалось преодолеть разногласия. Дальше оба течения пошли разными путями в условиях роста взаимной неприязни. Так начался процесс раскола протестантства, да и самой Германии в целом, известный под названием «конфессионализации». Цвинглианство, ограниченное территорией Швейцарии и некоторыми городами Верхнего Рейна, в конечном счёте сблизилось с кальвинизмом. А большинство южногерманских городов последовали за Лютером — в силу сложившейся в империи новой политической конфигурации.