Владо повторил все, чему научился.
— Garde à vous! Alignement! À droite, droite…
— Здорово, Владко, и впрямь здорово, — одобрительно сказал отец, — учись знай? Правду говорит пословица: сколько языков знаешь, столько раз ты человек. Мне-то учиться не довелось.
На следующий день на гумно прибежали русские партизаны. Они совсем запыхались, бегом взбираясь на берег ручья.
— Французы! — кричали они. — Слушайте! Париж ваш освободили! Радистка Надя это слышала! Своими ушами!
Но французы не понимали.
— Париж! Frei![12] Свободен! Понимаешь?
Но французы и теперь не поняли. Пришлось послать за переводчиком. Он прибежал, придерживая очки. Он уже знал эту весть, слышал сам и выпалил им все одним духом.
У каждого народа свой, присущий лишь ему способ выражения самых искренних чувств и самых сложных глубин его сути, это как бы инструмент, настроенный в гармонии с его душой.
И то, что в тот день творилось в Склабине, село и его гости видели впервые.
Французы, улыбаясь до ушей, ликовали, кричали, обнимались, хлопали друг друга по спине, а когда наобнимались досыта, принялись обнимать сельчан, русских и всех, кто сюда прибежал.
— Мама! — целовали они Кучмову. — Париж! Париж!
— Господи! Надо скорей что-то приготовить! — воскликнула мама.
Она побежала на кухню замесить тесто на пироги. Как-то раз она испекла пироги с повидлом, так французы прямо пальчики облизали. А сейчас? У них такое торжество! Как тут не угостить!
На гумне у Кучмовых стало черно от людей. Они хлопали французов по плечу, поздравляли, кричали и замолчали, только когда явился старый лесник Зурьянь. В первую мировую войну он воевал где-то вместе с французами, запомнил несколько слов и выучил «Марсельезу». И жену научил, а теперь они пришли спеть ее гостям, окаменевшим от изумления. Французы стояли неподвижно, безмолвные. Но потом присоединились к леснику и его жене, песня взметнулась мощно и уверенно, у людей запершило в горле, заблестели глаза. Тут, на краю света, высоко в горах, в забытой богом долине, звучал французский гимн!
Их гордость. Их честь. Их символ.
Кто знает, как долго стояли бы они там, если б не сосед Кучмовых. Он был известный пьянчуга и не гнушался ничем, что можно было пить. Сейчас у него была причина праздновать: ведь Париж — это Париж, а не просто какой-то город, и раз его освободили — это причина осушить стаканчик-другой.
— Отчего бы нам не выпить, все мы свои люди, — размахивал он руками, непременно желая поцеловаться с каждым.
В соседнем доме поставили на окно приемник. Передавали какие-то румбы, и гумно в одну минуту превратилось в танцплощадку. Вошедшие в раж зрители, почти половина жителей с верхнего конца, азартно подбадривали танцоров, восхищаясь их искусством, а те усердно кропили потом гумно Кучмы. Топали солдатские ботинки французов, щелкали каблуки русских сапог, хлопали ладони по голенищам словацких сапог. Только пыль столбом! Танец еще больше сплотил словаков, русских и французов.
В этот момент привели высокого стройного человека, и французы окружили его. Обступили его и русские, радостно пожимая ему руку.
Это был он! Французский командир. Тот самый главный командир, которого Владо до сих пор еще не видал. О нем говорили, что он всегда серьезен и будто бы ни разу не засмеялся. А теперь! Не было человека веселее его. Он танцевал без устали — то с Анной, медсестрой из бригады Величко, то с соседками. А смеялся как!
Из кухни выбежала мама, раскрасневшаяся у печки, стала угощать пирогами, командиру поднесла треугольный (он немного подгорел), а тот целовал ей руку.
— Словно графине! Ей-ей, как графине, — смеялся отец.
Но это были последние часы, последние минуты, когда Владо видел французов. Приказ пришел неожиданно, как часто бывает на войне. И не успели хозяева оглянуться, как французы словно испарились. Не успели хозяева ни испечь в дорогу, ни проститься с ними как следует. Они мигом забрались в машины пивоваренного завода, присланные за ними, и исчезли, остался только столб пыли.
За ними помчались и другие.
— На Стречно! — кричали они.
Сельчане еще и не опомнились, а деревня опустела, стихла. Мужчины, кто мог держать оружие, все ушли с партизанами. Пятерых мобилизовали в армию. Нигде никого.
Запаздывала жатва. Ну кому теперь, когда началось настоящее светопреставление, могло прийти на ум жать, вязать снопы, свозить их с поля. Рабочих рук не хватало, а они были нужны всюду. В караульный отряд. В хозяйственный взвод. В резервный отряд бригады, который остался тут один. А еще в патрули для военного суда, который судил здесь квислингов, фашистов, эсэсовцев, гардистов и прочую нечисть.