Вместо разрешения на поездку он послал в Склабиню плакаты, приказав их развесить. Люди с замиранием сердца читали кровавые списки. Глаз от них не могли оторвать — красные буквы словно приковали их к себе. Кучмовой пришли сказать об этом соседи — она была одна, с девочкой, на улицу не выходила, но тут тотчас же побежала с дочкой туда, где вывесили страшную бумагу. Там жирными буквами было написано:
«Сегодня согласно закону о военном положении были расстреляны следующие лица…», а затем в двух длинных столбцах список жертв. Сорок восемь жителей Турца, Бака, Беличка, Бозин, Браста, Брана, Фацуна.
Герц Ото, боже мой, это тот мальчик-еврей, пятнадцати лет! Номер 32. А вот уже и наши, склабинчане. Иисусе Христе, Кучма Йозеф, нет, это неправда, господи, этого не может быть.
У нее закружилась голова, подломились колени, глаза застилала тьма.
— Соседка, пускай земля ему будет пухом, да упокоит господь его душу, — успокаивали ее стоявшие рядом, видя, что она едва держится на ногах и седеет на глазах, в лице ни кровинки.
Она не плакала. После того как забрали сына и мужа, она выплакала все слезы.
— Уж лучше бы я легла в эту могилу.
— Не тревожь мертвых в могиле! У тебя ведь еще есть сын и вон дочка! Тебе надо жить да жить!
— А где мой сын? Мой мальчик! И где могила моего мужа? Никто ничего не знал.
Склабиня теперь стала чем-то вроде казармы. Сразу, как увезли мужчин, в селе разместили гарнизон. В доме, где был партизанский штаб, теперь устроились немцы и гардисты. Высоко над селом соорудили сторожевую вышку. Мышь не пробежит незамеченной. Никто не смел выйти из села без пропуска. Никто не смел войти в него без разрешения.
— Где могила твоего мужа? Лучше и не спрашивай. Они злы как бешеные собаки, — увещевали ее соседи.
Немцы искали трупы членов миссии полковника Отто. Но могил было много. «На пажитях». «В Долинке». Первая эксгумация. Вторая. Потом третья. И лишь потом похороны. Со всеми надлежащими почестями, как положено офицерам СС. В Мартине. На словацком национальном кладбище. Рядом с могилами выдающихся деятелей словацкой культуры Янко Краля и Кукучина, Ваянского и Калинчака, Кметя и Францисци, Вильяма Паулини-Тота и Штефана Марка Дакснера. Рядом с могилами старых мартинских семей, которые «жертвовали средства, чтобы, когда их не станет, исполнились их горячие мечты и жил народ словацкий, образованный, счастливый и свободный».
Склабинчан меж тем увезли из Малацок. И никого к ним так и не пустили.
Снова свистели паровозы, звенели и гремели буфера, выли сирены, кругом взрывались бомбы, а они, изгнанники, тряслись в вагонах для скота. Выгрузили их в каком-то лагере. Там текла большая река Эльба. И называлось место Мюльберг. Мюльберг на Эльбе.
Снова стояли они в шеренгах на плацу. В толпах — за супом. И он, Кучма Владимир, всегда был последним. Такой маленький, невероятно маленький. Мальчик. Еще ребенок. Все, даже и надсмотрщики, удивлялись, как это он здесь, в этом страшном лагере. Не раз то один, то другой останавливал его: «Сколько же тебе лет?» Владо всегда показывал на пальцах: четырнадцать. И засучивал рукав — на предплечье был номер. Gefangenennummer[13] 306084. Для него не нашлось подходящей тюремной одежды, поэтому он так и ходил в драных штанах, державшихся на одной лямке, в которых его забрали, в пальто с дырками на локтях, в дырявых ботинках.
В той же одежде ходил и тогда, когда началась зима, и их, склабинчан, стали рассылать в разные лагеря: одних — в Торгау, других — в Мейсен, третьих — в Дрезден и в Рохсбург. № 306084 отправили в Плавно. Тут было хуже всего. Голод, холод, налеты. Владо заболел, на ногах появились кровавые раны, они не заживали, не затягивались и так болели, что он начал хромать. А потом уже совсем не мог ходить. И однажды, когда он не смог выйти из барака, чтоб встать в ряд на плацу, а, может, потому, что он был такой маленький, его отправили в медпункт.
Вернее, не отправили, а отнесли.
Там были врач и санитар. Мальчика положили перед ними на пол. Они не верили собственным глазам. А когда он показал им свои раны, переглянулись, и врач погладил его по волосам так же, как тогда, в мартинской тюрьме, сосед, сказавший, что расстреляли отца.
Врач велел тому, другому, раздеть мальчика. Долго смотрел на жалкое тельце, качая головой, и снова сказал что-то санитару.
Мальчик подумал, что это ему померещилось: ведь это были те же слова, которые говорили французские солдаты у них на гумне, посылая его за водой. Ведь и этот сказал тому, второму:
— Va chercher de l’eau.
И сказал на том же языке, на котором говорил Рене, его друг, угощавший его конфетами; Рене, который позволял Владо смотреть на игру в домино и так любил мамины пышки с повидлом. А может, все это ему только снится? Но нет, это те же слова, как тогда. «Va chercher l’eau», — сказал один другому. «Принеси воды!»