«Или в беспорядке», — поправил его доктор Генони. «Все в прежнем беспорядке — и от этого вам хорошо. Очень хорошо. Продолжайте».
«Память аморальна и стремится к повтору однажды пережитого. Младенца отучают от груди, вымазывая соски матери горечью. Но для нас даже горечь прошлого, повторенного в настоящем, сулит сладость и блаженство. И в этом смысле я не извращенное исключение, а скорее подтверждение эмигрантского правила — каковы бы ни были резоны, по которым эмигрант покинул Россию. Ты любишь ее?»
«Кого? Сильву? Или Россию? Ты развел тут такие турусы на колесах про блаженную горечь сосков эмигрантского прошлого, что я не понимаю, о ком ты спрашиваешь. И меня пытаешься прописать по тому же ностальгическому ведомству. Люблю ли я ее, любит ли она меня. А что дурного в том, что ты выглядишь отверженным, парией в чужих глазах? К чему тебе любовь тех, кто — как ты справедливо подозреваешь — тебя презирает? У меня такое впечатление, что ты предпочитаешь, когда тебя ненавидят — лишь бы не игнорировали. Это ведь жажда власти в чистом виде, мой милый».
«То же самое могу сказать о твоих отношениях с советской властью», — скривился Феликс.
«На то она и власть, что у меня с ней такие отношения. Но эти отношения я не переношу на личных знакомых. Не занимаюсь сентиментальным перемыванием косточек, как на допросах. И не пишу доносы в жанре лирических писем другу».
«Ты, насколько мне известно, вообще личных писем не пишешь. Прямо-таки государственное учреждение, а не человек».
«А чего ты удивляешься? Да, я личных писем не пишу. Чтобы не получать в ответ письменные признания аналогичного жанра. Я вдоволь нагляделся на этих любителей эпистолярного творчества в лагерях: полуослепшими, слезящимися глазами перечитывают, перебирают в темноте барака мешок со своей перепиской за десятки лет с любимыми на воле. А потом крики и вопли, слезы и хныканье, когда этот мешок с письмами отбирался в связи с неожиданной пересылкой или переводом в другой лагерь. К такой „верности прошлому“ ты меня, что ли, призываешь? Спасибо. Когда твоей женщине — на воле — следователь сует под нос „твое“ якобы, сфабрикованное, конечно, но „твое“, письмо любовнице; и тогда твоя верная подруга, твоя любимая женщина, после месяца гробового молчания на допросах, вдруг срывается и в приступе ревности и бешенства начинает называть имена — все подряд, имена, адреса, телефоны…»
«Когда это произошло? С кем? Ты же имеешь в виду явно что-то конкретное. Я, ты знаешь, отвык здесь в Англии от загадочно-конспиративных ходов московского разговора».
«О'кей. Если ты так настаиваешь. Ты помнишь мой последний арест перед твоим отъездом? Экземпляр эссе Авестина про советский пиранделлизм фигурировал в деле как главный антисоветский документ — я опять проходил тогда по самиздату. Местонахождение авестинского оригинала, с которого распечатывались копии, было известно, естественно, только мне».
«Естественно», — хором согласились Феликс с доктором Генони.
«Рукопись я прятал на отцовской даче. Вдруг — неожиданный обыск, под утро. Рукопись была изъята. Как они решились на подобную наглость: обыск на отцовской даче — а?»
«А чего тут удивительного?» — удивился Феликс. «С нашими пьянками — от Нового года до Седьмого ноября, мы там вообще дневали и ночевали. Именно эту дачу в первую очередь и должны были обыскивать».
«Исключительно чтобы взбесить отца? С его-то связями в те годы? Нет, у них должны были быть более веские резоны для обыска, кроме наших пьянок». Виктор покачал головой. «Дело, я уверен, совершенно в другом. Дело, думаю, в том, что я там с Юлькой занимался перепечаткой „Хроники“, ну и Авестина заодно».
«Чего-то я слышал про Юлию. Ну и что, при чем тут Юля?»
«Ты про нее не мог не слышать — одна из лучших самиздатских машинисток в Москве. Но про мои встречи с ней на отцовской даче не знал никто. Кроме Сильвы».
«Ну», — с интонацией подозрительности и настороженности, как в ожидании удара, промычал Феликс.
«Наша Сильва — женщина крайне ревнивая. Неудивительно, впрочем, с таким опереточным именем: Сильва!»
«Ты что — рехнулся? Не собираешься ли ты обвинить Сильву в доносительстве?»
Феликс отметил, как Виктор и доктор Генони разглядывают его пристально, как будто взвешивают на глаз его способность сопротивляться психологическому давлению. Что, если все эти чудовищные разговоры про Сильву — наглая ложь и фальшивка: проверить, способен ли он не поддаваться на провокацию, проверка на верность старым друзьям? И эту проверку он чуть было не провалил.