Да, отличный был музей, и именно за это любил его Степан. Проходя по залам, он каждый раз слышал, как кряхтит, мучаясь над лаптем, переселенец (муляж), как скребет каменным пальцем по спине скифская баба и как шелестят на картине накрахмаленные юбки помещичьих дочек, собирающихся первый раз на бал. Однажды он даже остановился около мужика и, нагнувшись, предложил ему помочь затянуть веревку, на что тот, не поднимая головы, ответил: «Ладно, барин, уж как-нибудь сам...» А то обнаружил, что пулемет «Максим», стоящий в центральном зале, повернут стволом не как обычно, но, вспомнив календарь, понял, что и тут все правильно: была годовщина вооруженного восстания и изгнания из города белых ротою ивановских ткачей, которые направлялись на Урал и в городе оказались проездом. Дело в том, что, работая директором музея, Степан понял, что время неделимо и что прошлое вплетено в настоящее и прорастает в будущее. Поэтому он не удивлялся, если ему сообщали, что в его кабинете сидит и ждет с утра какая-то пахнущая нафталином старушка, а старушка оказывалась курсисткой, которая после окончания в прошлом веке института в Петербурге работала в глухой деревне учительницей, причем случалось ей быть и врачом, и адвокатом, и которая с опозданием на сто лет принесла ему свои дневники, дневники юной девушки, решившейся бросить столичный город и обеспеченную семью ради чарующей степной деревни. Она принесла ему эти свои дневники и свои дневники пожилой женщины, которая прожила двадцать лет снимая комнату в крестьянской избе, жила при керосиновой лампе вечером и при непрерывных заботах, которой так и не довелось, да и не могло довестись, встретить в этой глухомани суженого, и дневники старухи, у которой в конце концов уже не было сил выбраться из этой ненавистной деревни. Он брал дневники, относил их в канцелярию, потому что каждая тетрадка представляла собой документ, который должен быть тщательно оприходован, а возвращаясь, не находил посетительницу в кабинете.
Не удивлялся он и обнаружив у себя на столе письмо, присланное из сибирского города с почтовым штемпелем «2221 год», а вскрывал, читал, покачивая головой и кривясь, если смысл фразы, например: «Ввиду дальнейшего поднятия города литосферной плитой и разрушения музея, выделяем вам площадь...» — был ему непонятен.
Не удивился он и когда из столицы приехала комиссия экспертов, вытащила из запасника картину с нарисованными соснами и фальшивой подписью «Шишкин». Эксперты долго колдовали над ней, скребли краску в уголке, лили кислоту на раму, нюхали и просвечивали холст портативным рентгеновским аппаратом. Потом объявили, что картина подлинная, составили акт и, потребовав двух милиционеров в охрану, уехали, увозя с собой раму, сосны и подпись Шишкина.
Когда черный автомобиль с опечатанной картиной проезжал мимо квартиры Матушкиных, у распахнутого окна стояла Нина Павловна и, рыдая, кусала острые кулачки: разве не говорила она мужу, что в каждом запаснике есть творение гения?
Знаменательный день, о котором идет рассказ, начался в «Новоканале» как все остальные. Жидкая струйка служащих, возникшая у входа в половине девятого, около девяти часов стремительно разбухла и превратилась в ручей, который быстро набрал силу и образовал около дверей водоворот. Однако как только стрелки электрических часов, подпрыгнув в последний раз, образовали прямой угол, указывая на 12 и 9, ручей иссяк, и только испуганные капли — опоздавшие сотрудники — продолжали проскакивать мимо седоусого вахтера, который уже восемь лет осуждающе наблюдал из-за застекленной перегородки эту картину.