Тарахтит, щелкает соловьем мотор-дитя, моторчик, вертится, поет вал с насаженной на конце его крылаткой. Проработал час-другой, нагрелся почти до красного каления, но не вздохнул, не захлебнулся, не потребовал ни стуком, ни хрипом ни воды, ни масляной смазки. А все оттого, что — каменный!
— Странные бесплотные фигуры замечены снова, — доложил дежурный. — Из Паратова сообщили, что видели человека в одежде семнадцатого века. С саблей у пояса. Около Щучьего озера снова замечен молодой человек. Случаев взломов, хищений и мелкого хулиганства нет.
Дежурный по отделу заканчивал утренний доклад торопливо, словно приберегая сообщение о самом главном напоследок.
— А что еще? — ласково спросил Пухов, видя, что пальцы дежурного уже мнут извлеченный из папки сложенный вчетверо листок почтовой бумаги.
— Вот, — с видимым облегчением произнес дежурный и, взмахнув листком, ловко положил его на стол. — Записка. Опущена вчера в почтовый ящик погибшей Зульфии Степняк.
— Вот как? Интересно!
Павел Илларионович взял листок. Поверхность его пересекали косые, нетерпеливые буквы. «Согласен. Встретимся у Щучьего. У меня в руках будет газета. Обоим быть в серых шляпах».
— Почерк установили, — сказал дежурный. — Записку писал пенсионер Лиманский.
— Ай, ай, ай! — с удовольствием произнес Пухов, вспомнив письмо, которое он когда-то видел на серванте у Зульфии. — И верно он. Ведь надо же! На вид такой скромный старичок, а посылает письма женщинам, да еще покойным. Впрочем, ключ от почтового ящика может быть у кого угодно. Зашевелились, решили вылезти из щелей. Вот только газета мне не нравится.
И покопавшись в деревянном бокале, Павел Илларионович выбрал шариковую ручку, проверил, совпадают ли цвета пасты, и, тщательно зачеркнув «газета», аккуратно, подделываясь под почерк автора, написал поверх слово «зонт».
— Именно «зонт», — с удовлетворением сказал он, возвращая листок. — Записку опять в ящик.
Странным, просто-таки загадочным показалось все это дежурному: газета — это, конечно, сигнал, видный издалека, но почему теперь «зонт»? Лето, никто зонтов не носит. Как можно решать за неизвестного автора? Чем так доволен Пухов?
Получить ответ на этот вопрос дежурный не мог, а потому, приняв записку, бережно понес ее в канцелярию, чтобы там тщательно сложить и собственноручно, в обеденный перерыв, опустить снова в почтовый ящик.
— Быть учительницей музыки в школе, — сказал Пухов, — значит делать то, что сделал некий средневековый монах, если верить такой же средневековой гравюре. Он ухитрился дойти до края земли и, опустившись на колени, просунул голову между землей и небом. И увидел, что там начинается новый мир, в котором плывут солнце и луна, светят прикрепленные к постоянным местам звезды, где небо не голубое, а черное. Другими словами, он узнал, что мир, в котором мы с вами живем, не единственный. Так и наш быт, и мир музыки.
— Быть учительницей в школе — значит посещать каждый вечер семью очередного ученика (их у меня тридцать), а в мае и сентябре — в самые лучшие для отдыха месяцы — ползать с классом по окрестностям Щучьего озера, играя в военную игру «Зарница», или проводить туристский поход до Паратова, — возразила ему Мария Гавриловна.
Она налила Пухову чашку, коричневая жидкость источала аромат, Павел Илларионович приблизил к ней нос, втянул воздух и развел руками:
— Не в силах угадать, волшебница. Что вы кладете, каждый раз для меня загадка. Кстати, о загадках, боюсь, что настанет день и наш город станет свидетелем прошлого, его наполнят призраки былого. Слава и позор, блеск и нищета, геройство и подлость. Впрочем, могу ошибаться... Хороший вечер. Есть предложение пройтись по улицам. Даже зайти в музей.
— Вот еще, — недовольно сказал Матушкин. — Я только час как оттуда. Музей закрыт, делать там нечего.