Оба сидели молча и смотрели, как закопченный буксир разворачивает поперек реки огромную, неуклюжую, с выступающими железными ребрами баржу.
— Ну, что наш институт, — прервал молчание Песьяков, — все валяют дурака? Директором все Виктория?
— Виктория Георгиевна, — ответил Глиняный. — И дела у них не так уж плохи. Свой заводик построили, первые моторы выпустили.
— На водных лыжах все корячится, — не то спрашивая, не то утверждая, промолвил бывший фольклорист.
— Бросила. Уже не по силам. А вот Сутырина я недавно видел — в свой бывший город приезжал! Могучий мужик! Он теперь там, — говоривший поднял палец и ткнул им в небо, — большая шишка... А про Кулибина ничего не слышали? Ведь так и исчез парень, так и пропал.
— Японцы его утопили, — убежденно сказал Песьяков. — Устранили. Они. Точно.
— То есть как? — испугался Глиняный. — Как это могло случиться? Вы откуда знаете?
— Догадываюсь. Он им первый конкурент. Прослышали про его мотор и убрали... А я, когда вспоминаю его, всегда думаю — ну что в нем было особенного? Мальчишка, сопляк. Нет же, повезло, нашел какой-то кирпич, просверлил в нем пару дырок. Разве таким должен быть настоящий ученый. Э-эх! Не ценят у нас кадры... — Оба замолчали.
Баржа повернулась, освободила ширину реки, и буксир медленно потащил ее встречь течению. Скоро они оказались на быстрине, в сужении, где река режет цепь известняковых холмов. На вершине одного из них любил сидеть и смотреть на воду рыжий разбойник.
А в этот же самый час в Посошанске Степан Петрович Матушкин привел в запасники музея новую лаборантку. Они спустились по короткой крутой лестнице в подвал и там остановились: одно и то же странное чувство прикосновения к тайне охватило обоих. Угрюмо стояли тут прислоненные к стенам, зашитые в рогожу картины, поблескивала сквозь прорехи в рогоже позолота рам, громоздились положенные один на другой придорожные, с непонятными высеченными на них стреловидными и солярными знаками камни, лежали, покрытые толстым слоем пыли, могильные плиты с распаханных и раскорчеванных сельских кладбищ. В пыльных шкафах молчали рукописи.
Молча перешагнув через камни, Степан прошел в дальний угол к чулану, включил свет, присел за колченогий столик, снял с полки два тома инвентарных записей и, открыв один, принялся его перелистывать. Второй том дал лаборантке, та села рядом.
— Что это? — с испугом спросила она, и Степан, заглянув на последнюю, открытую ею страницу, увидел запись, сделанную его рукой, чернилами, цвет которых еще не успел поблекнуть.
— Мешок с детскими костями, — прочитал он.
Книга лежала на краю стола, свет падал на нее сбоку, и каждое слово виделось особенно отчетливо.
— С детскими костями... Как же это может быть? — печально спросила лаборантка.
— Значит, может, Лена, — ответил он ей. — Мы нашли его в кургане. Кто-то затащил мешок в старый грабительский ход.
— Когда их убили и за что?
— Ты только начинаешь жить. Когда-нибудь я сам спрошу тебя: когда и за что?
Они замолчали. Оба знали — прикосновение к тайне произошло, и никакая сила не заставит их теперь забыть о ней. И будут они — старик и девушка — без конца возвращаться к мешку, искать, сопоставлять и раздумывать. Снова полезут на курган, будут годами копать, находить и терять. И так будет продолжаться до тех пор, пока не станет им ясным все или, отчаявшись, пожилая женщина не скажет совсем молодому, только что пришедшему: «Есть тут у нас один загадочный случай: мешок и загадочная запись в книге».
Конец