От ветра, который приходил в город из степи, перехватывало дыхание, ветер пах календулой и мятой, двери магазинов, открываясь, метали молнии. В сквере между баней и музеем пенсионеры играли в шахматы, они ходили, отдергивая руки от фигур, как от раскаленных углей: Девушка шла, придерживая рукой полу бархатного плаща, осторожно ставя босые ноги на сырой песок. Безмолвные старцы с картины Рафаэля, тоже босые, с седыми бородами, брели следом. Сзади них тащил сумку Степан. Девушка села на скамейку. Старцы исчезли, бархатный плащ снова стал дождевиком. Степан увидел, что у девушки лицо человека, который безмерно устал и не может больше бороться.
— Что с вами? — спросил он. — Вы можете мне довериться. Расскажите о себе.
— Что рассказывать? Я приезжая. Мне даже негде теперь жить, — печально сказала девушка.
— А отец? Неужели у ребенка нет отца?
Она промолчала.
— Откуда вы?
Не ответила.
Степан задумался, а потом мучительно неловко спросил:
— Вы... Простите за нелепый вопрос — вы умеете мыть полы?
Незнакомка горько усмехнулась.
— У меня в музее есть место уборщицы. И каморка для нее. Уборщица при музее. Это все, что я могу предложить. Я понимаю, это так мало... Но на несколько дней, пока...
Девушка печально кивнула. Он поднял ее сумку и понес через сквер. Они перешли улицу и вошли в музей. Посетителей еще не было, золотые пылинки плавали между стеклянными призмами витрин, скифская каменная баба, сложив на животе руки, неодобрительно посмотрела в глаза Степану. Он внес сумку в кабинет, сотрудники, стоявшие в ожидании директорских распоряжений, изумленно переглянулись. Степан нахмурил лоб. Все вышли.
Девушка положила ребенка на стол, и он, лежа на спине среди репродукций с картин малых голландцев и циркулярных указаний Областного управления культуры, пустил вверх желтую струйку.
— Сейчас я подпишу приказ, — сказал Степан. — Как вас зовут?
— Мария.
— Значит, Марьюшка.
Малые голландцы облегченно заулыбались. Начинался день: на улицы выплеснулись первые ручейки желающих отовариться посошанцев, с базара потянулись распродавшие раннюю картошку колхозники, ударяя резиновыми копытами в асфальт, быстро промчался троллейбус, звеня прошел мимо здания музея трамвай, точно такой, в котором ехали Степан и Марьюшка, стрелки на исполкомовских часах соединились.
Замечательный все-таки музей в Посошанске! Стоят в его комнатах, сложив руки на животах, каменные бабы, в витринах белеют снопы невиданных урожаев, рядом с ними стоят шишаки и лежат бронзовые фигурки львов из раскопанных курганов и турецкие ятаганы, добытые при штурме Ясс и Измаила. В запасниках лежат неразобранные книги, поступившие из бывших помещичьих усадеб, и стоит сундук с книгами, на котором мелом написано: «Из библиотеки Ивана Грозного». Висят на стенах картины, начало собранию которых положил некий купец, разбогатевший раньше, чем успел научиться грамоте. Совершая свой первый в жизни заморский вояж, он очутился в Италии, зашел там в картинную галерею и, выслушав объяснения экскурсовода относительно мраморного юноши, задумчиво облокотившегося на льва, спросил, сколько стоит эта фигура, экскурсовод ответил, что она бесценна. «Ну, положим, цена всему есть!» — заявил купец и тут же высказал желание купить что-нибудь. Когда ему было в этом отказано, он вернулся в Россию и стал скупать у нищавших дворян картины в золотых рамах, среди которых потом оказалось несколько таких, которые пришлось передать в центральные музеи, и таких, над происхождением которых до сих пор ломает голову директор. Что касается последних, то причиной их загадочности была страсть степных помещиков иметь работы мастеров, которую удовлетворял местный богомаз, за скромную мзду всегда соглашавшийся счистить фамилию автора и написать поверх нее имя, взятое из справочника факсимильных подписей, неосторожно изданного в прошлом веке в Париже. Так получилось, что в запасниках посошанского музея до сих пор лежат фальшивые полотна Пинтуриккьо, Франса Гальса младшего и даже четыре картины русского художника Шишкина, правда без медведей, но с соснами. Еще целый стенд в музее отведен набедренным повязкам, отравленным стрелам и кривобоким глиняным горшкам, привезенным почтовым пароходом в двадцатом году из Южной Америки. На каждом ящике тогда была надпись «пункт отправления Парагвай, пункт назначения Посошанск». Дело прошлое. Несколько лет служащие музея не могли взять в толк: кому в Южной Америке вздумалось посылать эти аккуратно упакованные, переложенные сухой травой и шерстью лам гуанако черепки, бусы и кости пресноводных рыб? Они ломали головы до тех пор, пока кто-то из старожилов не вспомнил, что незадолго до первой мировой войны трое студентов, посланных из Посошанска обучаться в Петербургском университете, скопив за год и сложив свои стипендии и взяв академический отпуск, купили три билета на почтово-пассажирский пароход и отправились, сообщив об этом письмами родственникам, в Южную Америку. Там они без гроша в кармане пересекли весь континент, то работая погонщиками скота, то почтальонами, ветеринарами, а однажды даже прослужив неделю преподавателями математики, химии и пения в пансионе для девиц при католическом монастыре в Рио-Плате. Последний год они жили в сельве, питаясь змеями и пауками, спали в подвесных гамаках и принимали ежедневно по сто граммов хинина, отчего кожа у них сделалась желтой и сухой, как горчичный пластырь. Здесь они узнали о начале войны и, будучи военнообязанными, упаковали коллекции, собранные за три года, в три ящика и, отправив багаж в Посошанск малой скоростью по реке, сами пересекли верхом пампу, совершили переход через Анды и, нанявшись в Чили матросами на пароход, добрались до Японии, где были арестованы, так как паспорта их за время жизни в сыром тропическом лесу превратились в липкие лепешки. Их освободили только в девятнадцатом году, и они, вернувшись в Россию, были мобилизованы и приняли участие в гражданской войне, чтобы погибнуть, один на стороне красных, второй — на стороне белых, а третий попал в руки батьки Махно и был расстрелян как парагвайский шпион.