Он встал из-за стола и приблизился к ним с салфеткой в руках.
Но люди были такие спокойные, словно пришли посоветоваться насчет обычных хозяйских дел.
Седой Марко тоже низко поклонился и покорно зашамкал:
— Мы не хотим обидеть пана... пусть будет все мирно, по-божески...
— Молчите, пусть говорит кум Бондаришин,— отвел деда рукой рыжий Панас.
Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида — вскочила со своих мест и стала за спиной хозяина дома.
Только слепой Жан остался сидеть, устремив бельма на собак, лизавших тарелки.
А Бондаришин продолжал так же покорно и как будто безразлично:
— Боже сохрани... оставим и пану немного земельки: на какую-нибудь грядку, на лук, значит, чтоб было чем суп заправить... да на крокет...
— Ах, ах! — сделалось дурно Софье Петровне, и, пока Лида подавала ей воду, Антоша заложил руки в карманы офицерских брюк и процедил сквозь зубы:
— Вот негодяи!..
— Мы так потому, что пан был добрым для нас, спасибо пану,— кланялся Бондаришин.
— Еще бы... Грех что-нибудь сказать... все люди пана «отцом» называют... — гудели за ним.
— Ну, хорошо,— сдержал обиду Аркадий Петрович.— Не отказываюсь от своих слов... Если так решило общество...
Его голос стал ледяным.
— Аркадий! Что ты говоришь?.. Да как вы смеете! — волновалась Софья Петровна.
Антоша порывался что-то говорить, и синие жилы напряглись у него на белом лбу.
— Так вот, пане... через два дня будет праздник, тогда общество и разделит землю. А пока пусть пан обдумает, где оставить на грядки... у дома или в поле.
— Конечно, возле дома... унавожено лучше... и удобнее будет...— посоветовал рыжий Панас.
— За два дня пан сам обдумает... Мы не хотим сразу... потому что вы у нас добрый, спасибо милостивому пану и вашей пани... Они нас никогда не забывали...
— А как же... насчет порошка там какого или мази... кто же, как не наши паны... Оставайтесь здоровы...
И пока выходили мужики, все стояли как заколдованные, только Аркадий Петрович теребил рукой салфетку.
Но Софья Петровна быстро опомнилась:
— Аркадий! Ты с ума сошел! Ты не имеешь права отдавать землю. У тебя дети!..
— Этого нельзя оставить! Тут нужно принять меры!.. — горячился Антоша и так толкнул Нептуна, что собака взвизгнула у него под ногами.
Только Лида все еще сочувственно наклоняла к отцу открытую шею и растягивала в улыбку, правда бледную, широкий рот.
— Ах, оставьте меня в покое! — раздраженно вскрикнул Аркадий Петрович.— Поймите наконец, что я иначе не могу...
Скомкал салфетку, бросил на стол и выбежал из комнаты.
Среди суеты и шума, поднявшихся после этого, Жан неожиданно пробасил:
— Ну, «миноносец», разводи пары. Пора нам отправиться в дальнее плавание...
— Есть! — встрепенулся «миноносец».
Но плавание не состоялось.
Все решили, что сейчас же необходимо посоветоваться, и пригласили Жана.
А чтобы прислуга не слышала, взяли его под руки и вышли из столовой вместе со всеми собаками.
Только Мышка куда-то исчезла.
Мышка наконец отыскала своего хозяина в кабинете. Стоял он у стеклянной двери, выходившей на террасу, и следил, как с назойливым жужжанием билась о стекло муха. Мышка ткнулась носом в его сапог, но он ее не заметил. Тогда она начала прыгать на дверь, чтобы поймать муху, но не поймала, утомилась и легла в углу на подушку.
Сквозь стекло виднелись белые колонны террасы, а за ними цветник. На клумбах горели маки, а ранние левкои едва начинали распускаться. Аркадий Петрович ежедневно видел цветник, но только сегодня он привлек его взгляд. Отворил дверь и подставил солнцу лысину. Потом тяжело сошел по ступенькам и наклонился над цветами.
Но они уже не занимали его. Он чувствовал какую-то тяжесть и не хотел признаться, что это была обида. Разумеется, они имеют право на землю, он всегда держался этого взгляда и всегда высказывал его, но чтобы у него... Вот тебе и добрые «соседские» отношения! Вспомнил все свои советы и помощь, крестины и сельские свадьбы, на которых был посаженым отцом. У этого самого Бондаришина он, кажется, крестил... А теперь все это забыто!
— На грядку луку и на крокет... Ха-ха!..
Солнце напекло ему лысину. Оно непреодолимо и беспрестанно обжигало лучами цветник и поля, бегущие с холма на холм до горизонта.
Вернулся в дом, надел картуз и, вместо того чтобы отдохнуть, но привычке, на кушетке после обеда, отправился во двор. Широкий двор зеленел муравой. Кучер возился с фаэтоном, а Савка вертелся возле него. Наверное, уже толкуют о новостях. Аркадий Петрович хотел приказать оседлать коня, но как-то не решался, словно очутился в чужом хозяйстве. Молча прошел он мимо них в ворота и вышел в поле. Рожь уже зацветала. Желтые пыльники тихо колыхались на волосинках вдоль колоса, и незаметная пыль золотилась на солнце. Детские глаза васильков мелькали в хлебах. Мышка вдруг зашелестела во ржи и побежала по тропинке вперед. Нивы то постепенно спускались в долину, то вдруг поднимались на отлогие холмы, словно земля в сладкой истоме выгибала спину, а Аркадий Петрович, отдавшись воле зеленых волн, старался ни о чем не думать и только вглядывался в таинственную глубину густых зарослей ржи, только ощущал под ногами нежную мягкость межи. Правда, с поля поднимались какие-то голоса, что-то говорили ему, но он не хотел слышать этого. Хотел покоя и одиночества. Но чем дальше уходил он в поле, тем явственнее становился голос земли, мягкий, искушающий, и спорил с ним. И тут он впервые ощутил всем существом, что это взывала к нему его земля, что он с ней так свыкся, как с женой, сыном, дочерью. Что здесь, где он проходит, ступали ноги отца и деда, и над полями раздавался их голос, голос целого рода Малый, что все, чем он гордится и что ценит в себе — его ум, вкус и культуру, даже его идеи,— все вскормили, все взрастили эти поля.