Да, так я прочел Земмельвейса. Он писал, что роженицы заражаются трупным ядом, который приносят из моргов обследующие их врачи. Все, что он предлагал делать - это мыть всем руки хлорной водой. Я спросил об этому деда. Дед сказал, что Земмельвейс - выскочка и горлопан. Я прикололся своим сходством с Земмельвейсом и послал свои изыскания через неделю, когда моя девочка осталась жива и выписалась из клиники. К ней домой я уже не вернулся.
Мы весело жили. Дед постепенно пристрастился устраивать мне мойки за всех отсутствовавших родителей, бабушек и учителей. Самым мягким разговором было вклеивание в меня “развратник” и “лоботряс”, а разочек в неделю все кончалось хлопаньем дверей. Как-то стихийно Земмельвейс стал козырем моей защиты. Вместо “Чего ты говоришь, если ты даже не спал втроем”, я стал говорить: “Спокуха, чуточку хлорной водички - и все улягутся!” Дед бесился, как дикая собака!
(Главное, я правда не мог тогда понять, чего они ярились и чего задолбали парня (Земмельвейс тогда уже умер в сумасшедшем доме). Ну, помойте вы - я думал - руки хлоркой и сверьтесь через неделю!)
Но мы и сдружились с дедом здорово. Мы просиживали за ужином по четыре часа. Он грузил меня войной 12-го года, а я проповедовал, что лечить надо сексом. Вот с такой вечери все и началось. То есть, конечно, не началось, но я врубился, что происходит. Я расшалился и толкнул нечто вот что: “Дед, стране срочно необходимо сексуальное воспитание детей. Прикинь: я начал трахаться в пятнадцать лет, а что такое клитор, узнал в двадцать! Это сколько ж я перепортил за эти годы! Так я же еще узнал…” И тут дед как взорвался: “Идиот! Грязный полоумный идиот!” Он вскочил из-за стола, двинул по спинке стула и кинулся в кабинет. Я сидел оглоушенный.
Минут через десять дед вышел и сказал: “Володя, прости”. Потом помолчал и выдавил: “Две недели назад я ввел в клинике обработку по Земмельвейсу. За это время умерло три женщины”. “А обычно?” “А обычно двадцать, - сказал дед. - Не сиди так поздно, иди спать”.
Я пошел, но не спал. Я медленно начал врубаться. К концу ночи я напился. Потом лег спать, и я помню сон. Я пригласил деда в оперу, и вот мы идем, залитые светом, в роскошных фраках, раскланиваясь с высшими чинами и их дамами. Вот к нам подходит лакей - Земмельвейс - и предлагает шампанское на подносе. Дед берет бокал и говорит, указывая на меня: “И мадам тоже”. Я удивляюсь, но молчу. Потом начинается опера. В разгаре действия проносится слух, что сейчас должен явиться анархист, чтобы убить герцога. Он является; это Земмельвейс. Он в черном плаще, улыбается презрительно. Все парализованы. Он стреляет, и вдруг падает дед, убитый. Земмельвейс кружится в дикой пляске под музыку оперы.
Теперь-то я знаю, что Земмельвейс просто хотел убить своего деда, или отца, или учителя, и выбрал для этого чувство вины за бедных сгоревших женщин. Он сделал игру слишком крупной и обломался. “Помыть руки хлорной водичкой…” Ха!
Короче, днем я ушел, а вечером пришел уже в кипящий дом. Полицейские говорили, что дед отравился под утро. Еще они говорили, что пузырек с чернилами почти пуст, и значит, дед писал всю ночь, но все, кроме завещания, сжег. Я знаю, что он писал числа, как будто два трупа - это больше, чем один.
Теперь я восстанавливаюсь в Университете. Коли дед двинулся в мою землю, значит, я пойду в его.
И ты уже знаешь его завещание, мама? Все его состояние пошло на дело Земмельвейса - кроме той тысячи, которую он отписал управлению реальными училищами на развитие курса полового воспитания мальчиков.
Пожалуй, с любовью,
Владимир М.”
Не в силах вынести весь этот кошмар, не поняв и десятой доли, бедная мама разрыдалась (она была не такой смелой, как представлял ее сын), а потом нашарила очки, пудреницу, зонтик и отправилась к Эмме-Элизабет, за полчаса до начала вечера домашнего чтения. Собираться у Эммы-Элизабет, супруги главного врача городской больницы, и вязать под чтение любовных романов было сущим удовольствием для высшего света бостонских дам. Хотя Володина мама и не принадлежала к высшему свету Бостона (ее муж, бывший капитан гвардии, немного плотничал и много пил), ее приглашала на вечера сама хозяйка, уехавшая из России 40 лет тому назад. Она была, в сущности, ближайшей подругой и единственной, способной прочесть письмо, написанное по-русски.
Сделав это дважды, Эмма-Элизабет сказала:
- Боже мой. Какой кошмар. Бедный мальчик. И бедный… ваш папа. Извините меня, я на секундочку.
Она вышла из гостиной, прошла по галерее и постучалась в кабинет мужа.
- Оливер, можно? Скажи, ты помнишь, еще до нашей свадьбы, когда ты приходил ко мне на свидания, твои руки чем-то пахли? и я еще говорила, чтобы ты целовал меня, держа руки за спиной? Что это было?
- Аquа сhlorina, хлорная вода, - ответил он. - Мы постоянно мыли ею руки, а в родильном отделении даже натирались хлорным порошком. Потом мы перешли на…
- Понятно, - сказала она. - Извини. Меня ждут.
И направившись обратно по галерее, она только один раз вздрогнула и сказала:
- Дикая моя родина!
Эти красивые слова поплыли по галерее и обернулись бронзовым колечком в сердце. Когда таких колечек становится слишком много, человек умирает.
РАЗГОВОР С МАМОЙ. (Д-10, стр. 28)
СОН ПРО ОБЩЕЕ ДЕЛО. (С-19, стр. 82)
И-33. Зубы дракона
tc
"И-33. Зубы дракона"
И-33.
Интересно, делала ли она ему минет. Никто бы не спросил: она была великой поэтессой. Если бы спросили его, он бы не знал, что ответить. Он не помнил почти ничего. Когда его интервьюировали в первый раз, он перепутал ее фамилию и число детей. Кто его упрекнет - это было сорок лет назад.
Она была великой поэтессой. Он об этом не знал. Об этом почти никто тогда не знал. Великая поэтесса - выборная должность; у нее явно не было кворума. Жила в фигульке-городке, кормила детей, зарабатывала уроками. Муж-чудак, в исторической перспективе сволочь. Он появлялся и исчезал вместе с войной. Всё растянулось на десятилетия: война, любовь, дети, уроки. Менялись стихи.