Позади застонал Филип, поэтому Дани спешился, взял веревку и, связав пленнику запястья и лодыжки, снова устремился вдоль берега. Теперь, когда он выбрался из города, ему хотелось, чтобы туман рассеялся. Эта пелена внушала ему клаустрофобию, и он был бы более уверен в направлении, если бы мог видеть звезды. Продвигался он медленно, но ему повезло: туман рассеялся рано, и солнце, окрасив небо золотом и багрянцем, осветило дорогу. Дани повернул на восток, отыскивая удобный маршрут среди гигантских барханов. Найдя подходящий склон, он начал подъем, тщательно сверяясь с компасом и ориентируясь по солнцу. Это была самая опасная часть пути — здесь не имелось никаких ориентиров, а ползучие дюны постоянно меняли расположение и очертания. Заблудиться здесь было равносильно смерти.
Как только они миновали первый перевал, Дани остановился, стащил Филипа с коня и стал смотреть, как тот силится сесть и открыть опухшие глаза. С намеренной жестокостью устроившись перед своей жертвой на корточках, он медленно и с преувеличенным наслаждением принялся отхлебывать от фляги. Засмеялся, когда Филип жадно уставился на воду, но, покачав головой, вылил воду в ведро и напоил лошадей — сначала одну, потом другую.
— Деньги твоего отца теперь тебе не помогут. И за все алмазы мира не купишь в пустыне даже глотка воды.
Голова Филипа раскалывалась, сверлящая боль ослепила его — результат похмелья, удара револьверной ручкой и палящего солнца пустыни. Но несмотря на боль память возвращалась… Тиффани… этот человек мог лгать, но Филип почему-то был уверен, что это правда. Душевные и физические страдания, испытываемые им, были так велики, что он не боролся с ними, он был даже не в силах открыть пересохший рот и спросить своего мучителя, почему он с ним так поступает. В любом случае Филипу не нужно было спрашивать — он понял сам. Он был сыном Мэтью Брайта, и для Дани Стейна этого было достаточно.
Дани развязал лодыжки Филипа, но руки не стал, а прицепил веревку к седлу вьючной лошади и поехал дальше. Ноги Филипа онемели и он постоянно спотыкался в глубоком вязком песке, падал, и тогда лошадь волочила его ничком, прежде чем ему удавалось вновь подняться на несколько коротких шагов. Жажда стала главенствующим чувством, пересиливая даже головную боль.
Через некоторое время Дани снова остановился и во второй раз повторил ритуал с водой, который вернее было бы назвать пыткой. Оглядел оставшиеся запасы, прикидывая, хватит ли ему и лошадям на обратный путь. Он не осмеливался двигаться дальше, поскольку должен был вернуться на алмазные прииски до начала рабочего дня. На побережье и барханах еще оставались их следы, но Дани не боялся, что это сорвет его план — к тому времени, как в Людерицбухте поднимут тревогу, ветер и постоянное движение песка уничтожат следы полностью. Грубо развязав руки Филипа, Дани вскочил на лошадь, и, взяв повод другой, которую намеревался бросить ближе к Колманскопу, поехал прочь, ни разу не обернувшись.
Филип лежал разбитой, безвольной грудой, рубашка и брюки на нем порвались, в этих местах кожа была обожжена и ободрана песком. Он был полубезумен от жажды, отчаянно пытаясь освободить мозг от марева боли и стыда. Прошло довольно много времени, прежде чем он открыл глаза и с удивлением заметил, что не одинок. В нескольких дюймах от его лица из норки выбрался жук и заспешил прочь странной плавной перебежкой. Через пару минут он увидел ящерицу с лопатообразной мордочкой, которая чего-то испугавшись неожиданно нырнула в песок. Медленно с болезненными усилиями Филип принудил себя сесть. Песок рядом вновь зашевелился, появилась змея и извиваясь поползла по склону дюны, совершая всем своим гибким телом резкие отрывистые движения. Какая-то вера, инстинктивное желание жить забрезжили в измученном жарой и жаждой сознании Филипа. Вода, он должен найти воду! Проклятье, если эти твари могут жить в пустыне, сможет выдержать и он. С трудом поднявшись на ноги, он заковылял по песку, следуя отпечаткам копыт.
Губы его растрескались, язык страшно распух. Жажда была движущей силой, толкающей его вперед — мучительно, шаг за шагом — к воде, к берегу, где он мог найти помощь. Но его сил, подорванных годом тяжелого пьянства, было недостаточно для такого испытания, и он вынужден был постоянно останавливаться, в отчаянии оглядывая бесконечные гряды багрово-золотых дюн — безлюдных и безжизненных. Вскоре он уже полз на четвереньках, и его вывалившийся язык болтался как уродливый лоскут кожи. Он понятия не имел, насколько продвинулся и сколько ему осталось пройти. Вода, он должен найти воду, и эта мысль помогала ему влачить вперед измученное тело.