— Сомнения нужны, чтобы точность была точнее, — возражал я.
— Э-э, брось. Можно в них погрязнуть. Пойми, я не отрицаю загадок бытия. Они есть, и никуда от этого не денешься. Но с каждым днем их становится меньше. Ты и сам так думаешь.
— А может, и больше, — сказал я.
— Ну, хорошо. Но где-то есть рубеж, за которым вопросов станет меньше, чем уже полученных ответов. Согласен? Однако и сегодня картина в некоторых своих деталях достаточно ясна.
— Если вновь возникли сомнения, значит, не было полной ясности, — доказывал я. — Но ничего страшного в этом нет. Еще далеко не все клеточки заполнены. И когда я признаюсь: мне ясно, что мне что-то такое неясно, — это ведь тоже фиксация определенной ясности. Ясности, что неясно.
— Я тебе добра желаю, — вздохнул Редактор. — Вот, — шагнул он к голому деревцу на крага тротуара и потрепал его по стволу. — Ведь это липа? Липа. Значит, и надо говорить, что это липа, а не вяз.
— А может, и тополь, — сказал я. — Листья-то облетели. А без них трудно определить. Но тут встает другой вопрос: почему именно это дерево назвали липой? Может, ему больше соответствовало бы называться осокой. Или камышом. Возможно, это точнее выражало бы его суть.
— Вспомни свои рассуждения о разумной необходимости рационализма, — стал корить меня Редактор. — О том, что нельзя растрачивать попусту силы, если впереди долгий путь. А ты завел… Липа, камыш… Я тебе признаюсь, даже применительно к моей библиотеке меня часто посещает мысль о непозволительной человеческой расточительности… К чему такое количество томов, которые все равно не прочтешь, даже посвятив чтению всю жизнь! Это томление вечной неудовлетворенности, невозможности достичь конечной цели пусть в какой-то одной области, это ущербное сознание собственного бессилия изнуряют дух, лишают его стойкости. Я уж не говорю о том, что каждому книжнику его собственная библиотека всегда кажется неполной… И вновь погоня за недостающими томами, и вновь отрезвление: всего не собрать… И я тебе скажу, к какому выводу пришел. Вот он: достаточно издать и затем тиражировать всего одну, одну-единственную книгу. А уж после, когда, как ты говоришь, мы достигнем понимания нашего предназначения, уж тогда…
— Тогда почитаем, — сказал я.
Он довольно рассмеялся. И повторил:
— Да, я за аскетизм. И могу распространить свою теорию на другие сферы жизни, Ибо пример в аскетизме подает нам сама природа. Ну, хотя бы такой. Она дарит нам вроде бы скромный ассортимент напитков: чай, кофе, минеральная вода… Но как же сильно их своеобразие! И уже само человечество напридумывало: оранжад, пепси, крюшон… Нет, не спорь, это уже от лукавого. Жажда все новых удовольствий у человечества в крови. Ты прав: стоило появиться мячу, и сразу возникли и футбол, и волейбол, и ватерпол, и баскетбол, и… — Он махнул рукой. — Хватит! Пора остановиться. С излишествами надо бороться, как с тараканами. Согласен, нужны муравьи. Они дают муравьиный спирт. И комарики нужны, ими питаются птицы и лягушки. А вот не объяснишь ли — для чего существуют твои тараканы! Эти олени кухонных ландшафтов, если принять твое сравнение. Эти троллейбусы пустынных тарелок и полных хлебниц?
— А как твой аскетизм согласуется со страстью к постоянному обновлению меню?
Он поморщился.
— Ты рассуждаешь прямо как мой брат. Я не бурбон. Более того, я считаю, раз нам выпала возможность пользоваться всем богатством накопленных знаний и напитков — мы должны этим пользоваться. Сам я прекрасно понимаю, чего лишил бы себя и себе подобных, сведя книжное разнообразие к одному-единственному тому. Не почитать перед сном… Да это ужасно! Но я готов на эти жертвы. Готов ради конечной цели. То же и с меню. Готов отказаться.
— Ты сказал про брата. У тебя есть брат? — удивился я.
— Мы с ним чужие люди. Совершенно не общаемся. Он в школе преподавал физику. И знаешь, что придумал? Вместо планетария стал по вечерам водить учеников на крыши.
Я посмотрел на Редактора внимательней и уловил в его лице, взгляде, манерах что-то знакомое. Ну да, не хватало только седой бороды.
— Ты должен был узнать его в моем письме другу, — сказал я.
— Я никого не узнал, — сухо бросил он. — Слишком много развелось теоретиков. Ну, с крыши… Ну, из троллейбуса… Меняется ракурс взгляда, но не само явление.
— Множественность взглядов как раз и обеспечивает наибольшее приближение к точности, — сказал я. — Любое сравнение может натолкнуть нас…
— Любое сравнение, — ворчливо перебил он меня, — всегда признак неудовлетворенности. И чем больше будешь сравнивать, тем большее недовольство будешь испытывать. Ты уже не сможешь остановиться и потеряешь покой. Надо выбрать что-то одно — раз и навсегда.