- Дедушка, там лошадь моя потерялась... - Эден так и не решился назвать своего спутника по имени, да и снова заговорить не сразу набрался смелости, лишь после того, как вспомнил про документы, что вез в седельных сумах, да о своем серебре.
- Завтра ее отыщем, - Лум только качнул седой головой, указал на берег, уже совершенно черный. - Темнеет.
Скоро лодка ткнулась носом в ил, и хозяин, едва Эден спрыгнул в прибрежную мель, выволок ее на сушу, снял с носа фонарь и зашагал вверх по берегу, потом словно вспомнил о чем-то, обернулся и махнул рукой замершему у самого уреза воды королевскому учетчику.
Дом старика был приземист и темен, и поставлен почти у самой воды, словно неведомый строитель совершенно не боялся паводков и дождей. Низкий и основательный, сложенный из толстых бревен, крышей он доставал до травы, и трава росла на его крыше, перебиралась и на пристройку с глухими стенами, с широкими воротами, глядящими на озеро. Верно, в этих краях холодная зима и, когда на воде лед, он оставляет там свою лодку - решил про себя Эден и вошел вслед за Лумом в темную и сырую темноту.
Скоро, однако, и темнота, и сырость рассеялись, напуганные жарким дыханием печи, хрустким ворчанием изголодавшегося огня, набросившегося на дрова. В свете коптящей лампы гость смотрел, как хозяин грел в котле похлебку, как выставлял вырезанные из дерева миски, нарезал ломтями ноздреватый серый хлеб. В доме пахло сыростью и чем-то застарелым, неизбывным, запахом какого-то ремесла, что пропитывает стены и их обитателей, но он смотрел на мерцающие сети, грудой лежащие у низкого лежака, разглядывал массивное зубатое копье на стальной кованой подставке, перевязь с разношерстными, изогнутыми и прямыми ножами и скребками, думал и не мог понять, что за занятие связывает все эти предметы. Лум убрал котел и показал, как натянуть веревку у печи, чтобы высушить одежду; Эден неловко справился и сел за стол, кутаясь в колючее шерстяное одеяло. Сказать по правде, он ожидал совершенно несъедобного для городского жителя простоватого варева, которым бедняки набивают животы, чтобы только голод не мешал заснуть, но в лумовой похлебке, прозрачной как лед, плавали только белоснежные коренья, дикий лук и нарезанное крупными ломтями розоватое рыхлое мясо. Ложек у старика не было, подражая ему, Эден чинно хлебал бульон через край и закусывал хлебом, но, стоило ему только попробовать плававшее в миске мясо, как остатки манер покинули учетчика и он выловил следующий кусок руками и жадно съел. Странное, ни на что не похожее, сладковатое и нежное, кушанье это показалось ему самым вкусным, что он когда-либо пробовал. Наконец, отставив опустевшую миску, Эден осторожно спросил:
- А чем ты живешь, дедушка?
- Я ловлю русалок, - с прежним равнодушием ответил Лум, хотя слова эти несли не более смысла, чем если бы он сообщил, что он погонщик ветра или пастух облаков. Могло показаться, что стояла за этими словами некая тайная двусмысленность, и что странный старик собирает водоросли, из которых делают запретный порошок, или охотится на диковинных тварей в восточных заповедных рощах, только вот Лум совершенно не походил на человека, которому понадобились бы эти стыдливые иносказания.
- Но разве бывают на свете русалки, дедушка? - Эден предпочел удивиться, желая вызнать все до конца, но на это старик ничего не ответил, только сверкнул-показался черный огонь под густыми седыми бровями:
- Как и ты, я назначен на свое место Королем, ему виднее, бывают или нет.
Дальше разговор не клеился, и гость прекрасно понимал, отчего - слишком нечасто кто-то, кроме самого хозяина, попадает под эту крышу. Старик жил один так долго, что совершенно забыл, что говорить с другими людьми можно просто для того, чтобы провести время, а не только чтобы о чем-то сказать.
Укладываясь на жесткой лавке, Эден долго не мог уснуть, все ворочался и смотрел, как Лум, пододвинув лампу, чинит стальным крючком и странной нитью свою сеть, могучий старик, в чьих руках крохотное, чуть ли не игрушечное орудие сновало со скоростью напуганной серебристой рыбки.
Он сам не заметил, как уснул и не понял, что его разбудило. В единственной комнате было темно, лампа погашена, но свет еще пробирался через щели вокруг дверцы печи - кто-то подложил новые дрова совсем недавно и отсветов огня хватило, чтобы понять, что хозяина в доме нет. Удивленный, Эден приподнялся, осмотрелся и решил, что старик вышел по нужде, вновь пытался заснуть, кутаясь в колючее одеяло, но тишина длилась и длилась. Не выдержав, он встал и натянул еще сырую одежду, в потемках охнул, налетев на стол, пробрался к выходу и осторожно толкнул дверь. Во дворе Лума тоже не было, и Эден незамеченным вышел, осмотрелся кругом и с удивлением рассмотрел озеро, в котором едва не утонул. Туман ушел, вызвездило и вся черная безмятежная гладь, убегающая от берега вдаль, отражала небесные огни, лишь один огонек был не серебряным, а золотым, и свет его выхватывал из темноты чье-то лицо.
Фонарь! Это был фонарь на носу лодки, Эден вспомнил его и, изумленный, еще раз взглянул на звезды - стояла глухая полночь, что могло понадобиться старику на озере ночью? Скоро лодка подошла чуть ближе и остановилась, уже можно было узнать ее темный силуэт среди бликующей воды, и послышался тонкий, кажется, птичий крик, как будто вздох. И еще вздох, сменивший тональность и сделавшийся словом на незнакомом языке, как будто из песни, от которой нестерпимо болит в груди и кажется, что где-то под панцирем грубости и невыносимого уродства, одевающего весь мир, шевелится нежное и сияющее чудо. Взволнованный, Эден подбежал к самому берегу, но все боялся окликнуть Лума, боялся, что тот не поймет, ради чего шум и что такого услышал его гость, непременно решит, что это только крики озерных птиц. Неожиданно раздался вскрик, жуткий, пробирающий женский вопль, и лицо Лума исчезло из виду, а потом показалась вся его фигура, поднялась во весь рост в закачавшейся лодке. Он удерживал что-то крупное, серебряное и извивающееся. Эден онемел в ужасе, когда понял, что могучий старик поднял, ухватив между локтем и запястьем, тонкую белокожую девушку, облепленную мокрыми серебряными волосами. Она кричала в отчаянии и страхе, но королевский учетчик едва ли мог чем-то ей помочь; еще более беспомощный, чем она, пойманная, он в отчаянии впился скрюченными пальцами в волосы, хотел отвернуться и не мог. Он увидел кольцами извивающийся полузмеиный, полурыбий хвост и знал, что сейчас случится. И еще знал, чье мясо сегодня ел и думал, что его вырвет, но нет, тошноты не было, в горле стоял только холодный ком.