Он подумал, что надо брать пример с таких вот дам, которых в Петербурге наблюдалось великое множество: пожилые театралки, не пропускавшие ни одной премьеры, всегда ухоженные, нарядные, надушенные, деликатно жевавшие пирожные за кофепитием с такими же подружками, увешанные старинным рыжим золотом с холодного цвета рубинами или темными янтарями. В них был стержень, который заставлял держать спину по-балетному прямо, говорить старомодно витиеватыми фразами, каждый день тушировать редеющие ресницы и завивать крашеные волосы – и не жаловаться на бедность и болезни. Казалось, что одиночество обходит этих женщин стороной, как и сама старость, но, скорее всего, они просто мастерки умели держать удар – такие и смерть встречают во всеоружии.
Антон видел таких дам не только среди владелиц огромных старинных квартир, позволявших своим хозяйкам безбедно существовать; нет, он встречал их и среди продавщиц фруктов в уличных киосках: те тоже украшали свою бедную седую голову затейливыми буклями и мечтательно слушали радио, глядя на зеленевшее закатное небо над питерскими крышами. Видимо, сам воздух здесь был таким, но Антона он почему-то касался вскользь, словно мелодия, которую он никак не мог уловить, не мог запомнить. И вроде бы город этот был знаком ему уже наизусть, вроде бы сама здешняя жизнь была знакома ему наизусть, но он все думал, что это какое-то чужое кино и что его самого там нет, он не главный персонаж и даже вообще не персонаж этого кино. Может быть, какого-то другого. А это – это он просто смотрел, и ему даже было не особо интересно. Просто смотрел.
Он восхищался многими людьми, которые его окружали – вот, например, главным редактором своего журнала Филиппом Ивановым. Но хотел ли Спасский быть таким же, как он? Таким же харизматичным? Так же безупречно носить одежду – на редакторе он всегда видел дорогие вещи, но почему-то не сомневался, что даже дешевый потрепанный плащ смотрелся бы на нем аристократично. Тот даже двигался очаровывающе – стремительно поворачивался, а чертово дорогое пальто совершало за ним элегантный пируэт. А эти рубашки… Черт. И всегда Антона удивляло, что этот холодный, высокомерный, нетерпимый выскочка был создан из плоти и крови. Иногда Антону казалось, что если он попытается дотронуться до шефа, то пальцы ухватят воздух.
Однако более всего его восхищала собственная жена. Соня была прекрасной, как свежесорванный цветок, хитрой и хищной, как куница, и, конечно, расчетливой, как все уважающие себя современные молодые женщины. В галантном веке она была бы владелицей самого популярного салона в столице, без всякого сомнения. Однако и сейчас ее умение завязывать связи на ровном месте казалось Антону дьявольским. Они каждые выходные посещали какие-то тусовки, от самых маргинальных до самых изысканных, и если у Антона от них болела голова, то для Софии они были сродни огромному душистому полю для пчелы: она порхала с цветка на цветок и собирала мед. Румянец растекался по ее скулам, голос понижался до ласкового рыка, руки начинали слегка дрожать – она была счастлива, посещая все эти бесчисленные «Моцарты», Golden Dolls и прочие, и прочие, тогда как Антону казалось, что он находится внутри известной сказки Кэрролла. Он точно плыл в жарком мареве, и предметы вращались вокруг него хороводом, как на безумном чаепитии.
Конечно, он отлично знал, что именно о таких женщинах как-то презрительно отозвался шеф: «Есть порода людей в стиле «Риммочка, дорогуша». Всех они с первой встречи на «ты» – и по плечику поглаживают, и воротник поправляют, и чуть ли не губы тебе вытирают, и всё это даже без назойливости, и все-то у них «дорогие», и просят-то они так, будто сами подарок делают, и сделать для них что-то легко и приятно, да и сами они всегда готовы помочь, и голос у них милый и гипнотический, как у ветеринарной медсестры. Это они во времена дефицита были самыми прочными связующими звеньями в цепи под названием «достать» – от билетов в театральные кассы до балыка и замшевых сапог. И все у таких людей всегда вяжется, и все схвачено, и обратиться к кому-нибудь с просьбой для них легче легкого».
Однако Антона такие люди не раздражали, скорее он им завидовал, но слегка, воздушно так, зависть легко переходила в восхищение. И, плененный этим восхищением, он всюду таскался, точно симпатичный безвольный хвостик, за своей женой, стараясь не разочаровать ее.
Вот и сегодня в обед Софья позвонила и сообщила, что в пятницу они идут на открытие нового клуба, где их ждут очень, очень приятные знакомства.
Наверное, пришло время, когда время уже ушло, подумал Антон.
– Конечно, дорогая, – сказал он в трубку.
Среда подходила к концу, и солнце жарило так же, как весь предыдущий месяц. Стояло тридцать градусов тепла, так что главред изобрел новую забаву: раскладывал в своем порш-кайене фольгу с маленькими круглыми печеньями, и они пеклись в раскаленном нутре автомобиля, пока тот стоял в пробках или мариновался во время деловых встреч на наземной парковке. Очень хотелось дождя. И еще Антон сильно надеялся, что у него не начнется аллергия на Сонины духи, как в прошлый раз. Тогда он ясно представил себе, насколько ужасна смерть в газовой камере.
Глава 2
«Некоторые люди слишком рано начинают печалиться. – Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой».
Рэй Брэдбери
Ночью с четверга на пятницу грянула ужасная гроза. Определение «ужасная» не было в этом случае ни метафорой, ни гиперболой. Антон проснулся в три часа утра, на кожаном диване в своем кабинете, в одиночестве (ночью поздно засиделся и уснул тут же, к жене в спальню не пошел) – от того, что за окнами сверкало и полыхало, ослепительно, непрерывно, и гремело чудовищно, настоящими раскатами, которые пугали древних людей до смерти.
А потом полил такой дождь, что Антон в полусне всерьез испугался, что дом станет кораблем. Его не проснувшемуся еще мозгу казалось, что наступил второй вселенский потоп, и сейчас или молния разнесет мир, или вода поднимется до небес. Странное это было ощущение – между сном и явью. В кабинете настежь распахнулось неплотно прикрытое вечером окно, но Антону было страшно вылезать из-под пледа. Его охватил ужас: казалось, что вода сейчас реально дойдет до их четвертого этажа, грохот стоял такой, будто боги двигали громадную мебель там, наверху, а иногда в ярости крушили ее в щепки. Чудилось, что огромное старинное здание дома уже сорвалось с места и несется в мутной пучине, то и дело захлестываемое водой.
Он лежал, закрыв глаза, пока сон снова не одолел его, став на этот раз спасением, а не кошмаром. Утром он был очень удивлен, что белый свет остался таким же, как раньше, и что по-прежнему светит солнце. С тем ночным миром, в молниях и раскатах грома, заливаемым водой, он не имел ничего общего. Тем более что лужи на брусчатке были совсем небольшими и вовсе ничего не говорили о том шторме, что бушевал ночью.
– Гром? – спросила Соня и приподняла тонкую, умело прорисованную бровь. – Ничего такого я не слышала… Но я очень сладко спала… – Она потянулась, словно подтверждая – насколько сладко, и глаза у нее сияли. – Ты помнишь, что у нас сегодня важная встреча?