«Трагические зеленые глаза». Антон плотно сомкнул челюсти и забарабанил по клавишам с удвоенным рвением, словно бы играл на академическом концерте сверхсложный этюд. Он ненавидел эти свои глаза – хамелеонистые, с необычным разрезом, томные и грустные, делавшие его до сих пор, даже на пороге тридцатилетия, похожим на шестнадцатилетнего мальчишку.
Вообще Антон обладал странным психологическим свойством – он не видел себя в зеркале. Не как вампир, конечно же. Он видел отдельные черты, но не мог собрать их вместе, отразить себя как узнаваемый цельный образ, не мог оценить себя, не мог у в и д е т ь. Он знал, что у него красивые глаза, тонкие черты лица, густые каштановые волосы, большой рот, ровные белые зубы, слегка кривая на одну сторону улыбка – но все это он видел в зеркалах по отдельности, разбросанными кусочками, которые словно бы ему и не принадлежали. И еще – ему об этом говорили. Он был хорош собой, и он верил тем, кто так говорил. Но он отдал бы всю свою миловидность и очарование за возможность увидеть себя целиком, так, как видят все остальные люди.
Нет, это вовсе не составляло проблемы. Он не думал о самоубийстве, нет. Он не думал о психотерапевте. Правда, сейчас он думал о том, как этот роскошный промышленный шпион, наглый, самолюбивый и хищный, держит в объятьях его жену. Как целует ее припухшие губы, как курит в постели после, небрежно обняв одной рукой плечи Сони, влажные от пота. Как она лежит и молча смотрит на сигарету в его пальцах. Они не разговаривают, они просто насыщаются друг другом.
Антону казалось, он видел это – видел, когда вчера глаза Эмиля и Софьи встречались, эти картинки мелькали одним бесстыдным порнофильмом на лицах обоих. Это была просто животная, сладкая страсть. Просто страсть. Не любовь, нет. Но в какой-то момент на Антона вдруг напало очень гадкое чувство – он позавидовал Софье. Он сам не знал почему, но совершенно точно – позавидовал. И очень испугался.
***
Неделя прошла в спокойствии, и Спасский уже начал пытаться забывать встречу на китайской вечеринке, но тут Соня сообщила, что снова приехал Эмиль и что они просто обязаны пойти на новую авангардную постановку пьесы Шиллера «Коварство и любовь». Антон очень не любил режиссера, который был автором «авангардной постановки», но упертая Соня была хуже любой другой Сони, поэтому он не стал сопротивляться.
– А скажи мне, дорогая, с каких пор мы ходим на премьеры втроем? Ты настолько прониклась французским характером, что тебя стали привлекать любовные треугольники? – лишь позволил себе спросить он.
– Ой, не говори ерунды, – отмахнулась Софья. – Он тебе симпатизирует, а мне он нужен для проекта, ты же знаешь, ну что я тебе объясняю. Глядишь, если все удачно завершится, я уеду недели на три в Париж за счет фирмы, это же замечательно?
– С ним? – осипшим голосом поинтересовался Спасский.
– Ну, не знаю, – мимолетно отозвалась Софья, думая о чем-то своем. – Может быть, но скорее всего нет… Да какая разница?! Главное – в Париж!
Эмиль сидел на ступенях небольшого старинного здания камерного театра с таким непринужденным видом, словно это была его собственная веранда, рядом с ним стояла бутылка шампанского и стопка пластиковых стаканчиков. Прямо напротив него в сквере расположился торговец цветами, который, едва завидев Софью в окружении двух мужчин, атаковал троицу со всем опытом военного стратега. Скоро у Сони в руках оказалась охапка желтых и синих ирисов, и Антон опомниться не успел, как они все вместе уже пили шампанское, морщась от шибавших в нос пузырьков, и чему-то звонко смеялись. Причем он сам смеялся тоже, хотя и не мог отследить, когда это началось и почему. Во время спектакля Эмиль обмахивал их самодельным веером, сооруженным из банковских векселей, которые он достал из легкого кожаного портфеля, по виду кошмарно дорогого. Было чудовищно жарко.
– Только потом верните их мне, мне еще использовать их по другому назначению, – сказал он о векселях.
– А они настоящие? – кокетливо спросила Соня.
– Почему же им не быть настоящими? – усмехнулся Эмиль.
– Серьезные?
– Пока несерьезные, а завтра для кого-то станут серьезными, если провести несколько маленьких операций… Да к черту векселя, это неинтересно, меня вот волнует, можно ли вернуть деньги за этот авангард? Это же воплощенный ужас! Тебе нравится, Софи? Ты же у нас любишь арт-хаус… о да, я вижу это выражение, все-все, молчу, молчу! – Эмиль тут же кротко поднял руки в извиняющемся жесте.
Соня действительно всем своим существом уже обратилась на сцену и с каждой секундой все заторможеннее реагировала на реальность, поэтому Эмиль переключился на Спасского.
– Тони, а тебе это нравится, а? Тоониии… – издевательским шепотом тянул Эмиль.
Антон что-то мычал в ответ, вздрагивал, когда колено Эмиля мимолетно касалось его колена, целых три раза, хотя, конечно же, не специально, и чувствовал себя нелепым, пьяным, безутешным и смешным.
– Тони, ну что ты как замороженный?
– Ну что тебе надо? – наконец устало сказал Антон, разом переходя на «ты», хотя обычно позволял себе такой переход только после очень продолжительного общения. И уж точно никогда – после второй встречи.
– Мне не нравится твоя отстраненность. И эта печаль в глазах, а чего бы тебе печалиться, м?
– Слушай пьесу.
– Да ну, ерунда какая-то. У меня от его спектаклей всегда мозг вскипает.
– А зачем же ходишь тогда?
– Ну, женщины стремятся быть продвинутыми, утонченными, знаешь ли, а компанию надо составить… Да и не только женщины, есть определенный сорт мужчин…
Тут сзади спасительно зашикала какая-то расфуфыренная бабуля, и они умолкли, плавясь в жаре, отравленной запахами пудры, духов и буфетного коньяка, и еще больше от нее пьянея. Эмиль теперь тихо сидел рядом (как вообще получилось, что они сели так, они же должны были сесть по обе стороны Софьи, почему Спасский оказался центром?), и Антон чувствовал его ауру, как покалывающее электрическое поле, как жаркую темноту. Это было ужасно. Воротничок собственной рубашки, когда он решил слегка ослабить его, показался ему обжигавшим пальцы, точно только что из-под раскаленного утюга.
Пьеса оказалась чертовски длинной и никак не хотела заканчиваться, а Соня все улыбалась – одинаково ласково и ему, и Эмилю, а потом снова мечтательно сиявшим лицом поворачивалась к сцене, и сейчас казалось святотатством заподозрить ее в чем-то дурном.
Антон продолжал терпеть адскую пытку духотой и авангардом, и аромат ирисов, и разъедающее пустой желудок шампанское, и присутствие рядом человека, который заставлял его чувствовать себя потерянным и никчемным. Что ему оставалось делать? Только продолжать обмахиваться векселями, то ли настоящими, то ли бутафорными, он и тут не мог разобраться, шутит Эмиль или нет, – и пытаться не обращать внимания на пытливые взгляды, на змеиные улыбки, на соприкасавшиеся локти. Секунды ударяли по скачущему сердцу чугунными часовыми ударами, а сосед по креслу выглядел как чертово божество, которому все дозволено. Как сценарист, заранее расписавший этот эпизод в мельчайших подробностях и подчеркнувший красной линией самые пикантные подробности. Например, что у Антона ослабели колени и онемели руки, особенно левая, прямо от плеча, что вспотели ладони, что кровь начала стучать в висках – от жары наверняка поднялось давление, да еще это гребаное шампанское! И что скоро Антон вообще застыл от невыносимого напряжения и не мог двинуть ни одной мышцей, точно парализованный.