Но все это были искусственные размышления. Пожалуй, впервые в жизни Спасский знал, чего хотел – он хотел найти человека, на котором неожиданно замкнулась его жизнь. Правда, даже если найдет, о чем он с ним будет говорить? Что предъявлять? О чем просить? Спрашивать, почему вдруг так долго скрываемое в темных снах лицо открылось именно так, а не иначе? И как сделать это, не попадая под расстрел насмешек, под град пошлых фрейдистских намеков? Он еще разве что в обморок не падал при разговоре с предполагаемым любовником своей жены, а ведь до этого почти недалеко было тогда, в первый раз. И пусть виной всему духота, алкоголь, ревность, злость, этот порошок непонятный, эта фальшивая китаянка, – он все равно не смог бы уберечься от циничных ухмылок Эмиля, если бы начал пытаться говорить с ним.
И потом – Антон даже не знал, как его искать. Визитку с номером телефона он, конечно же, сразу смял в кулаке и выбросил в первую попавшуюся урну, как только они с Соней вышли из клуба. Звонить Софье и спрашивать – нелепее не придумаешь, стыдно же, стыдно! Звонить в ее фирму и притворяться деловым компаньоном Эмиля – да вообще бред, он же даже сути его сотрудничества с агентством не знал, да что там – он даже фамилии Эмиля не знал и кем он этому агентству представлялся! Мало ли кем, видно же, что непрост, черт.
Да и потом, Антону за само это желание немедленно найти, немедленно поговорить, удостовериться – что это именно он, он, Эмиль! – было нестерпимо стыдно. Чем вообще объяснялось это загадочное влечение непонятного толка?
Он нервно ходил по квартире и пытался компенсировать хаос в голове упорядоченными движениями: засунул тарелки и кружки в посудомоечную машину, вытряхнул окурки из пепельниц, расставленных по всей квартире, вручную протер бокалы и подвесил их над мойкой головами вниз, словно бы приговорил. Вылил выдохшееся вино, выбросил бутылки, следом выкинул целую пачку ненужных бумаг, вскрыл, наконец-то, конверты с давно пришедшими квартирными и телефонными счетами, оплатил их через интернет-банк в айфоне… Подумал, что раньше бы эта операция потребовала похода на почту, размышлений по дороге, любования старинными домами и неспешно несущими свои воды каналами – а сейчас технологии этого лишили, все делалось слишком, слишком быстро и нисколько не отвлекало от кипящего в мозгу варева.
Само лето стремительно текло мимо зеленоватой водой – туда, к желтым осенним берегам; все чаще случались грозы, жара истекала кровью, а он почти не видел этого, не замечал. Да даже Софья. Разве он видел ее по-настоящему? Хотя Антон был внимательным мужем – всегда отмечал новое платье, макияж, прическу, всегда искренне восхищался – и вправду, летом София становилась еще эффектнее: она со знанием дела загорала, и тело ее покрывалось загаром нежного оттенка, без намека на куриные тушки гриль, красила губы новомодной золотой помадой, виртуозно подводила глаза, меняла туфли и украшения по пять раз на дню… Но что скрывалось за этими прекрасными глазами, такими ясными, такими веселыми? Что таилось за легкостью движений и улыбок? Почему ему так часто казалось, что она выпивает его до дна – берет от него каждый день по кусочку, по кровинке, по капле, по искре?
Их брак, в общем-то, всегда считался мезальянсом. Антону досталась самая красивая женщина в арт-Петербурге, бывшая глубокая провинциалочка без гроша за душой, а самой красивой женщине достался перспективный молодой муж, коренной петербуржец с раскидистым и даже где-то аристократическим семейным древом, наследственной интеллигентностью и огромной многокомнатной квартирой на четвертом этаже почти музейного дома, исторической достопримечательности, на которую иногда приходили поглазеть туристы. Водила изредка экскурсии сюда и сама Софья, конечно, не говоря о том, что это чудо, кроме всего прочего, еще и адрес ее проживания – но втайне этим гордясь. Любовь к собственному жилищу, пожалуй, дополнительно их объединяла – ярко-рыжий дом Шведской Евангелической церкви авторства Лидваля на Малой Конюшенной улице казался слишком идеальным, чтобы быть жилым, но, тем не менее, этого удостоились некоторые счастливчики. Сам Спасский мог часами бродить вокруг него, не смея привыкнуть, хотя здесь вырос сам и выросли его родители, а когда-то тут держала доходные квартиры его прабабушка, та, говорят, еще Салтычиха по характеру… Словом, это был классический пример исторического трофея. Но он все не мог насмотреться на эти рыжие, почти оранжевые стены, на высокие прямоугольные окна, на слегка выступающие, завершенные криволинейным карнизом ризалиты на обоих флангах фасада, на трехгранные эркеры в центре боковых крыльев, на длинные белые балконы, увитые цветами, на желтую глазурованную плитку отделки…
Софье повезло вдвойне: как только новоиспеченные молодожены поселились в квартире на Малой Конюшенной 3, родители Спасского быстро ретировались в дом под Петербургом – раньше он служил дачей, хотя и очень просторной, но старшие Спасские устроили грандиозную переделку и моментально превратили его в почти что барскую усадьбу. Теперь в самом Петербурге они появлялись не так уж часто, жизни Антона и Софью не учили, ждали, конечно, внуков, но укорами пока не терзали, веря, что все еще впереди. Сама Соня о детях, похоже, сильно не задумывалась, а что касается ее родителей – тема эта была наглухо закрыта, Антон ничего о родственниках жены не знал и не спрашивал, у них сразу был такой уговор, когда они только решили пожениться.
Таким образом, Соня вытянула из этого брака все козыри, какие только возможно, и сейчас, видимо, пыталась прибавить к их впечатлявшему вееру еще один, уже из другой колоды: харизматичного любовника с сильным и авантюрным характером, большими деньгами и блестящими связями. Для таких женщин, как Соня, любовник был просто необходимым пазлом в конструкции удачного брака, поэтому собственно за брак Спасский не беспокоился. У Софьи обнаружилась действительно французская натура – она была женщиной стильной, циничной, жизнелюбивой и целеустремленной, продвинутой и прагматичной. Антон был уверен, что и без него она сумела бы закрепиться в Петербурге, став, например, арт-фанаткой нового формата при каком-нибудь успешном художнике, хорошо оплачиваемой нежной музой. И кто бы мог винить ее в этом? Таких женщин еще надо было суметь себе позволить. Но Антон сумел благодаря своей семье – и теперь ему не грозило ее потерять, пока ей не изменит здравый смысл. Так за что же он тогда беспокоился?
Раздирали ли его страсти потому, что он наверняка делит ее тело с другим мужчиной? Но он не был в этом уверен, а Софья действовала во всем точно так же, как и раньше – не изменилось ровным счетом ничего. Она по-прежнему вела светский образ жизни, где-то была рассеяна, где-то – вцеплялась в возможность, словно акула в добычу, мелькала там и сям, приходила и уходила беспорядочно и спонтанно, и они по-прежнему часто занимались любовью. Впрочем, Антон подозревал, что для Сони секс был регулярной поддерживающей форму процедурой, вроде аэробики или массажей, позволял излучать определенную ауру, что пригождалось ей и в делах.