— Нет, — покачал головой Ян так безнадёжно и устало, что я понял, он думал над этим много-много раз и отказался от этой мысли. — Мама… она не поедет. Тяжело ей. Она там… В общем привыкла. И я не хочу её пугать. Она не знает. Лида, сестра моя, ничего ей пока не сообщала. Все угрозы эти прятала. Вот…
Он вытащил из кармана свёрнутый кусок плотной бумаги с наклеенными кое-как буквами разного размера, вырезанными из картонных упаковок продуктов. Я развернул и скрипнул зубами, хотя видел эту гадость не раз. Все эти идиотские лозунги и угрозы. Сам находил их много раз, но просто выкидывал.
Я мог бы сказать парню, что решу этот вопрос в течение недели. Что сам лично вылечу на истребителе и разнесу ракетами к чертям собачьим лагерь этих ублюдков. Но я не верил в это до конца, а врать не хотел.
— Хорошо, Ян. Давай сделаем так. Дам тебе неделю на размышление. Если через неделю ничего не изменится, ну что ж. Уйдёшь из отряда. Согласен?
Он помолчал, явно собираясь с мыслями. Потом взглянул в моё лицо и, видимо, нашёл в нем ответ на вопрос, которого так ждал. И слабо, едва заметно улыбнулся.
Приняв душ, я решил пойти в офицерскую столовую. В горле пересохло, хотя я успел хватануть виски, но готов был сожрать целого быка.
В столовой у нас уютно. Зал небольшой. Стена голубоватого стеклопластика, разделённая рамами из красного дерева, выходит прямо на лётное поле. Дубовые столы накрыты жёстко накрахмаленными белоснежными скатертями. С потолка из невидимых ламп льётся мягкий приглушённый свет.
— Что господин полковник желает сегодня?
Рядом возникла новенькая официантка, азиатка с каким-то труднопроизносимым именем. Она говорила, что переводится оно, как «цветок красоты». Думаю, родители польстили ей, но надо признать откровенно — девчушка была очень и очень хороша. Роста небольшого, но фигурка ладная, упругая попка. Свежая, нетронутая ни временем, ни пластическим хирургом, смуглая кожа. В разрезе блузки по-девичьи круто выпирает аппетитные груди. Хотя азиатки обычно плоские как доски. Но эта не такая. Сладкая девочка. Так бы и съел.
— Давай, Мизэки, двойную порцию фирменного мяса, гарнир там какой-нибудь, пару салатов...
— Десерт как обычно — клубничный сандей? А что будете пить?
— Чего не жалко, Мизэки. На твой вкус.
На круглом личике заискрилась улыбка, в уголках маленького изящно очерченного рта появились ямочки. Очаровашка. И улыбка такая хитрая, манящая, что захотелось утолить голод не только в смысле еды. Раньше Мизэки так не улыбалась мне. Или я не замечал. В последнее время мне совсем было не до личной жизни.
Девушка ушла выполнять заказ, а я обратил внимание на голоэкраны, на которых крутили новости. Журналисты, нацепив на лица лицемерные маски сочувствия, смаковали очередную трагедию — взрыв в телестудии, сыпали подробностями. Пять погибших, десятки раненных. Пострадала журналистка известного канала Эва Райкова. Я и без них всё это знал. Никитин успел прислать сообщение, что с ним всё в порядке. Боялся видно, что я разозлюсь и разнесу к чертям лагерь этого говнюка Макбрайда.
Артур рассказал то, о чем молчали журналисты и полиция. Зрительный зал был отделён силовым полем от того места, где сидел он и остальные гости. И взрывчатка, ударившись о невидимую преграду, срикошетила в зал. Поэтому столько жертв. Мерзко было то, что бомба нанесла электромагнитный удар по электронике — у людей отключились наноботы. И лёгкие ранения вдруг превратились в смертельные.
Журналисты всех каналов, а их промелькнуло уже пара десятков перед глазами, вопили в один голос — террориста послала секта «Очищающий свет Сверхновой». Перед тем, как бросить бомбу преступник выкрикнул её лозунги. Беда в том, что охранники пристрелили его. А Макбрайд, появившись на одном из каналов, устроил пресс-конференцию и вновь открестился от террориста. Говорил спокойно и рассудительно. Взгляд из-под старомодных очков, которые делали его похожим на добряка-учителя, был снисходительный и мягкий. Мол, мы — мирные люди. Не хотим никому зла. И вообще, против насилия. Ну-ну, только идиоты в это верят.
Вон опять вылез на экран. Уже в какой-то ярко освещённой студии вещает перед битком набитым залом: «Дорогие братья и сестры, наша организация скорбит вместе со всеми о погибших. Помолимся за их души». Мерзавец и гребанный лицемер. Самое страшное в этих взрывах не мёртвые, которым все равно, и даже не их семьи, которые будут страдать, но время вылечит их. Самое главное это те, кто стал инвалидом, потерял руки, ноги, здоровье. О них всегда забывают, будто их и нет.
Как раз за экраном, где изливал крокодильи слезы Макбрайд, шёл повтор репортажа из взорванной студии. Выложенные в ряд в чёрных пластиковых контейнерах тела, развороченный потолок, кресла и стены, забрызганные кровью. И невероятная злость на собственное бессилие охватила меня. Так бывает, когда сталкиваешься лицом к лицу с чьей-то подлостью и думаешь — не может этот мерзавец уйти безнаказанным, кто-то должен его остановить. Людское правосудие или небесное. И ты сидишь и ждёшь, что сработает эффект бумеранга. Но добро не вознаграждается, а зло продолжает свой победный путь.
— Ваш обед.
Мелодичный голосок официантки заставил оторваться от горестных мыслей. Девушка ловко, с какой-то удивительной, лебединой грацией, расставила с подносика блюдо с жареным мясом, обильно политого подливой, пару салатниц, хрустальный графинчик с водкой и сандей в высоком бокале, украшенный свежей клубникой. Чёрт возьми, неужели, я все это съем?
— Спасибо, Мизэки. Составь мне компанию, — вдруг предложил я. — Выпьем. Давай. Своему начальству скажешь, что полковник попросил. Принеси себе тоже поесть и стакан.
— Хорошо.
Она сорвалась с места и через пару минут появилась с небольшой стопкой. Я разлил водку и тут же опрокинул свою в рот. Внутри меня так по-хорошему потеплело, что сердце оттаяло. Милая девчушка, не ломается, не кокетничает, даже не пытается заигрывать со мной.
— Господин полковник чем-то огорчён? Я могу помочь?
В нежном голоске я уловил реальное сочувствие, не жалость, а понимание. Голова как-то странно поплыла. Есть расхотелось, но я заставил себя придвинуть тарелку с мясом. Тупым столовым ножом медленно попилил на куски, положил один в рот. И не ощутил никакого вкуса, словно жевал кусок изношенной покрышки. С трудом проглотив, вновь заполнил стаканчики.
— Этот поганец Макбрайд устроил терракт на студии. А там был мой друг. Понимаешь, Мизэки?
— Он погиб? — растерянно заморгала, личико у неё вытянулось, а шоколадные глаза потемнели.
— Нет, — я помотал головой. — Но погибли другие.
И меня тут прорвало. Стал изливать душу маленькой официантке, как самому родному человеку. Рассказывал о взрывах на космодроме, об авиакатастрофе, как я вытаскивал Артура из горящего самолёта. Графинчик опустел подозрительно быстро, и девушка сбегала ещё раз.
Сладостный туман все больше заполнял мозги, так что остальное я помнил фрагментами. Как поднимался, опираясь на хрупкие плечи Мизэки к себе в комнату. И рассказывал о своём детстве, об отце-деспоте, как он лупил меня почём зря за малейшую провинность, но я быстро накачал мускулы, и уже мог дать ему отпор. Так, что он даже зауважал меня. Маленькая официантка слушала мой пьяный бред без малейшего недовольства на лице. И чем откровений становилась исповедь, тем больше сочувствия появлялось в её голосе.
Потом я лежал расслабленно на кровати, на спине. Ощущал нежные прикосновения к голой груди, лёгкое дыхание, которое ловил, как свежий, пропитанный ароматами цветов, ветерок. И всё — полный провал в памяти, словно ухнул в бездну.
Очнулся от мерзких трелей внешней связи. Разлепив опухшие глаза, в щель между ресницами увидел над собой потолок, закрытый белыми панелями со встроенными лампами дневного и ночного света. Голова болела невыносимо. Можно сказать, что вместо головы мне всучили пустой чугунок, в котором бултыхались остатки мозгов, и каждое их прикосновение к стенкам черепа, вызывало болезненную дрожь, от которой по коже продирал мороз. Тут же врубил процедуру очистки от остатков алкоголя. Постарался привести себя в порядок. Сел на кровати, застегнул рубашку, расчесал пятерней волосы, пригладил.