Мина отвернулась. От резких движений и заскользивших в испуге теней ее замутило, в голове без того взрывались маленькие фейерверки, надо поскорее намочить листья лимона и прижать к вискам. Если она позволит себе сейчас думать и расстроиться, то обязательно проболеет целые сутки и вечером не пойдет на корт.
А ей теперь, как никогда прежде, хотелось двигаться, бегать и прыгать, возможно, потому, что скоро будет нельзя, а она давно не чувствовала себя в такой отличной форме. Несмотря на полноту, она хорошо играла в теннис, не то что Липа, которая скребла ракеткой по покрытию и с каждой подачей уставала все больше и больше. Правда, Марк считал, что у нее есть стиль, но, когда им пришлось играть вдвоем, он замучил Олимпию поучениями едва ли не до слез.
Стараясь о них не думать, Мина легла, положив холодную повязку на лоб, закрыла глаза. Потихоньку мигрень начала ее укачивать, как в колыбели: раз-два, раз-два, с левой стороны от окна пробилось солнце, надо бы задернуть поплотней шторы. Насвистывая, зашел в гостиную Марк и, взяв что-то, вышел, в спальню не заглянув. Разумеется, он знает, что лучше ее в такие минуты не беспокоить, не колебать сам воздух в затемненной комнате. Но тогда зачем он так громко и весело смеется на террасе, а не подойдет неслышно к ней, не поцелует, как раньше, в расплавленный болью лоб? Таблетки ей нельзя, и повязка давно согрелась, а позвать она не может: стоит посильнее напрячь голос - и от виска к виску замелькают ртутные молнии, Марк об этом знает и все равно не идет. Наверное, ему мало первого подтверждения и он боится ошибиться, выжидает, пока она откормит своей плотью зародыш и тот из капли девственной спермы превратится в младенца, которого можно полюбить. Сквозь проплывающие разноцветные фигуры Мина представила голубоглазого ребенка на берегу, мостящего ракушками песчаный акведук. Надо, надо было им выкрасть с пляжа младенца посимпатичней, а родители пускай бы думали, что потерялся или утонул, крабы на завтрак съели.
Разрушив целительный полумрак, в спальню вошел Марк, оставив дверь в гомонящий день открытой - специально, он не хотел сейчас обсуждать с ней главное, она такая ласковая, а ему неприятно - когда Мина попросит закрыть дверь, он сможет незаметно уйти. Марк принес долгожданное письмо от Агаты, которая все знала, но на главный вопрос опять забыла ответить. Хотя, возможно, это Минино, сплошь из вопросительных знаков и многоточий послание опоздало, поскольку почта работала неисправно из-за медленно ползущих через море туч.
"Дорогой мой Мин, - как всегда, сокращая при письме имена, обращалась Агата к племяннице, - дела не так уж хороши. По-прежнему болит спина и коченеют фаланги пальцев. Очень глупо я выглядела позавчера у Т., когда не смогла сбросить туза пик и все подумали, будто я сошла с ума, поскольку шевелю беззвучно губами, а я в это время читала молитву Пантелеймону. И в конце концов выиграла кругленькую сумму, часть которой высылаю Марку на винные развлечения, а тебе на... - Мина пробежала глазами дальше, не останавливаясь. - Позавчера на бегах я встретила... И ужасно разволновалась... Так похож..." Определенно ее письмо до тетушки не долетело - из почтового самолета вывалился багаж, и рыбы, разводя плавниками, не знают, что ответить. Или Агата к концу письма забыла, о чем хотела рассказать в начале, иначе к чему бы ей упоминать Антона, "к которому ты, голубушка моя, была так нежно привязана".
Мина опустила бесполезное письмо и полежала, не двигаясь, с закрытыми глазами. Голоса на террасе стали громче, потом отступили и пропали вовсе. Она пошевелила пальцами на ногах и, подождав, не отзовется ли движение в голове, приподнялась на локте. Теперь ей лучше перебраться в гостиную, там свежий, не зараженный мигренью воздух. Там она не станет думать о плохом, ведь дурное - это корм для болезни. Мина, подложив под спину подушку, прилегла на застеленный холстинкой диван, взяла со стола книгу, начала главу и задремала.
Ей слышался, словно издалека, запах сосен и моря, голос Липы, которая продолжала свой рассказ, перебирая на Мининой руке кольца:
- Смешно, конечно... но я до сих пор ношу склянку с лекарством, даже меняю иногда, когда срок годности подходит к концу, как будто не все равно... Ты знаешь, когда я переехала к нему, через год, наверное... я нашла фотографию маленькой девочки, в таком плоеном чепце, помнишь, были такие, ужасно забавные...
Липа, рассказывая, легким перышком, словно птичья гадалка, выводила на внутренней стороне ее руки экслибрис, поднимаясь все выше и выше, к локтевому сгибу. Мина вздрогнула, но до конца не очнулась, переключилась на свое: да, Агату было не так просто обмануть в том, что касалось Антона.
"Я до сих пор его, если хочешь знать, люблю. Даже если он стар и уныл и носит, как тот игрушечный бандит, колючую бороду. Он так никогда этого и не понял, и не смог мне простить своего падения...
А я-то, наряжаясь в разные наряды, все мечтала, что вот встречусь с ним где-нибудь, дотянусь до пахнущей "Шипром" щеки, тогда многие носили этот запах".
Мина перевернулась на бок, подобрала ноги. Интересно, это сказала она или снова ее мысли повторила Олимпия? Она наконец перестала щекотать перышком сзади шею и сидит молча рядом, гладит по волосам. На сосновом пригорке так покойно, тихо, только наверху раскачивает кроны ветер, потопивший немало нарисованных кораблей, а на песчаной отмели прибой плещется так сонливо, что покорная его уговорам Мина сладко засыпает. Маленькая девочка в плоеном чепце цвета бледной розы робко и нежно гладит ее по волосам.
Очнулась Мина, когда на улице зажегся фонарь, освещавший узкое пространство между домом и садом и косым лучом попавший в ее окно. Одна из диванных подушек - с вышитыми ирисами, похожими в темноте на птиц, валялась на полу. Однако разбудил ее вовсе не свет, а приглушенные голоса. Сколько людей и о чем говорили, разобрать было трудно, мешал громкий в ночной тишине шорох шин на нижней дороге. В какой-то момент послышался мужской баритон, и на противоположной стене сарая обозначилась косорукая тень, но ее сразу стерла фарами проезжавшая мимо машина. Мина решила, что лучше встать и зажечь свет, обозначив свое присутствие, но мужчина вдруг чиркнул спичкой так громко и близко, что она почувствовала острый запах серы и испугалась. Что если мужчина находится не за окном, а в комнате? Сидит себе за овальным столом, поигрывая фруктовым ножом. Но тут снова зазвучали голоса, ей показалось - детский, словно говорили с набитым конфетами ртом, и пониженный до страстного шепота мужской. Странное дело, она была уверена, что Катюша вместе со всеми отправилась на очередной концерт, размашисто перешагивая через две ступеньки вверх, так, что видны грязные трусики, или она сбоку, по тропинке, вернулась?
Мина качнулась вперед, чтобы встать, и в диване запела пружина. А если они решат, что она подслушивала, и убьют за это? Она качнулась решительней и легко, одним движением поднялась на ноги. Этого было достаточно, чтобы увидеть в окно, как девочка, облокотившись голыми коленями на каменный бордюр палисадника, шарит под распустившимися на ночь цветами, вот достала коробку с чем-то, может, склянка с мышьяком? Глупости, это дурманит мысли распустившийся на ночь красный табак. А может, это его ядовитая разновидность и именно поэтому она, Мина, так много спит, или все-таки яд подсыпают в еду? Мина замерла, испугавшись, что ее присутствие выдаст сброшенная на пол подушка - блеклый, похожий на лысого фламинго цветок. Шум проехавшей на большой скорости машины стих, и она отчетливо услышала: "Каждые четыре часа".
С дерева черной пантерой метнулась еще одна длинная тень, острыми когтями впилась головная боль. Не удивительно, что ей померещилось, будто на соседнем склоне пасется целая стая павлинов, - нужно плотнее задергивать шторы и на закате не спать. Теперь она до рассвета не уснет, ворочаясь. По краю крыши путешествовали пестрые гуси вперемежку с цаплями, выискивая в жестяном водостоке поспевший фундук. Еще несколько часов - и начнется крестьянское утро, раннее-раннее, изнанка дня. Пожалуй, лучше перебраться в спальню, там осталось немного отвара и можно лечь поперек кровати.