Он лучший на свете человек, а я бездушная преступная дрянь.
Он знает. Шантажист позвонил и ему? Или отчим сам догадался? Впрочем, неважно, как он узнал. Важно то, что знает.
Ну конечно, знает! Он ведь мне почти открытым текстом сказал: милиция возьмется и за тебя. То есть, надо понимать его слова так: возьмется именно за тебя, потому что ты и есть убийца.
Я никогда не любила отчима, я его ненавидела, а он вон, оказывается, как… И теперь он сделает все, чтобы найти «настоящего» убийцу, чтобы отвести подозрения от меня. Ради мамы, не ради меня, конечно, но разве это имеет какое-то значение?
– Тамарочка, я не могу смотреть, как ты мучаешься, пойдем я тебя уложу. – Отчим взял мать под руку и попытался приподнять ее со стула.
Мама не поддавалась. Она вся обмякла, раскисла, но больше не плакала. И я опять усомнилась в искренности ее чувств: не мог же ее так успокоить пустырник? И опять ужаснулась самой себе – своему неверию и жестокости.
– Мама, пойдем, тебе действительно лучше поспать.
Она повернулась ко мне – глаза мутные, веки распухли и покраснели. Удивилась, словно забыла, что я здесь.
– Наташенька?
Она давно уже не любит меня. И сестру при жизни не любила. И я давно отвыкла любить ее. На протяжении многих лет мы были друг другу чужие. Почему же сейчас она в таком горе? Или все-таки это игра? А может, я много лет ошибалась, и мама нас любила?
– Наташенька, скажи, как мне теперь жить?
Что ей ответить? Нечего мне ей отвечать. Ну чего она на меня так смотрит? Как же все это мучительно!
– Маришу убили.
– Мама, не надо! Пойдем! – Я тоже попыталась ее приподнять, но ничего не вышло. – Пойдем, я с тобой посижу, там, в комнате. Тебе нужно поспать, успокоиться…
– Успокоиться?! – Она вскочила со стула, легко, без всяких усилий, а до этого сидела такая расслабленная, мы с отчимом не могли ее поднять. – Я успокоюсь, когда найдут и посадят убийцу!
Господи, знала бы, что говорит…
– Ты, – направила она на меня палец, – ты… – запнулась и замолчала.
Я готова была закричать: знает, и она знает. Боже мой, ну вот это конец!
– Ты, – пошла на меня с выставленным пальцем мать, – ты знаешь, кто он, но не хочешь сказать – из упрямства, из вредности, а вовсе не из каких-то благородных чувств, как, наверное, думаешь.
– Мама! – Я растерялась, совсем не того ждала. Во всяком случае, не сейчас, не так сразу, без всякого перехода. – О чем ты говоришь? Откуда мне знать, кто убийца?
– Ты знаешь! И если не скажешь, на твоей совести будет ужасный грех. Неужели ты хочешь допустить, чтобы посадили невинного человека?
– Но я ведь именно этого и не хочу.
– Кто отец ребенка? Говори! – Она замахнулась на меня кулаком, я невольно отпрянула. – Кто отец? Ты должна, ты обязана сказать, иначе… – Мать опустила кулак, бросилась с размаху на стул, закрыла лицо руками и зарыдала. – Иначе они посадят Бориса. Они его посадят!
Нет, я и тут оказалась не права. Во всем не права! У матери с отчимом одна забота: как бы его не посадили, все для того только и делается, весь спектакль потому и разыгрывается. А я-то нафантазировала, благородство чувств приписала людям, которые…
– Его посадят! Ты должна его спасти! Неужели тебе меня совсем не жалко? Я ведь без него не выживу! Кто, кто отец Марининого ребенка?
– Я не знаю, кто отец ребенка. – Я с ненавистью посмотрела на мать, перевела взгляд на отчима. – И с чего вы взяли, что его должны посадить? Для этого нет никаких причин. Совершенно никаких!
Отчим отчего-то вдруг весь как-то сгорбился, сжался, отвернулся к окну.
– Чего вы так боитесь? Или, может быть, у вас есть причины?
Отчим ничего не ответил, мать опять начала всхлипывать.
– Они его так допрашивали, такие вопросы задавали… Они его подозревают! Скажи, я тебя умоляю, кто отец?
Мать вдруг начала сползать со стула, я не сразу поняла, что она делает. Стул отъехал в сторону, колени стукнулись об пол – мать молитвенно сложила руки и поползла на коленях ко мне.
– Наташенька, спаси его, скажи!
Этого я уже вынести не смогла. Я закричала. Ничего не соображая, пронзительно, отвратительно закричала и бросилась вон из квартиры.
Я долго бежала по улице, не зная, куда и зачем, не помня, почему бегу. В голове возникали какие-то обрывки мыслей, неопределенные и расплывчатые, как обрывки снов. Было что-то про кладбище и что хорошо бы сейчас посидеть на могиле – прямо на земляном холме, чтобы быть поближе к Максу. Я так устала жить одна, я так устала бежать. А еще лучше лечь там, вытянувшись, как на кровати, и вдыхать, вдыхать кладбищенский воздух, пропитанный запахом земли и осенних цветов…