Его руки впиваются в ее грудь снова и снова. Я едва мог смотреть, зная, что это ничего не делает. Так больно, что даже надежды не было. Я вздрогнул, когда треск ее ребер наполнил воздух. Именно в этот момент мы с Руком должны были что-то делать, пока Тэтчер звал на помощь. Она ушла. Ее не было уже несколько часов. Мы все знали это, когда видели ее.
Однако ни у кого из нас не хватило духу сказать ему это, пока он не причинил больше вреда, чем пользы.
Мои руки схватили его за плечи: — Сайлас, — кажется, это был самый мягкий мой голос с тех пор, как я был ребенком, — ты должен остановиться. Она ушла, она ушла.
— Отвали! Отъебись, Алистер! — Он плачет, надавливая с большей силой. Тело Роуз не сопротивляется его силе. Ее трясет при каждом сжатии груди, ее обычные раскрасневшиеся щеки приобрели болезненно-серый цвет, и у меня щиплет глаза, когда я вижу ее такой.
Я тяну сильнее, цепляясь за его подмышку. Рук следует за мной, и я слышу его голос,
— Си, пожалуйста, чувак. — Его голос влажный, слезы подступают к горлу: — Ты сделаешь только хуже, просто отпусти ее.
Вдалеке воют полицейские сирены, мигающие красные и синие огни, отражаются от деревьев снаружи, пробивая разрушенный дом, в котором подростки напивались без ведома родителей.
— Нет! НЕТ! Розмари, проснись, Рози, пожалуйста! Отпусти меня! Я должен помочь ей, БЛЯДЬ, РОУЗ! Мои руки горели от напряжения, когда мы отрывали его от ее тела, его ноги брыкались, пока он боролся с нами всю дорогу.
Я много сделал для своих друзей. Это было самым трудным.
Мы удерживали его, как дикое животное, никакие слова не могли его успокоить. Он просто продолжал выть ее имя в ночи. Как будто луна услышит его мольбы и вернет ей жизнь.
Я хотел этого для него.
Если бы я мог поменяться местами с Роуз. Если бы кто-то дал мне выбор, я бы позволил им взять меня вместо этого. Просто чтобы Сайлас был в порядке.
Полиция, скорая помощь налетели как пчелиный рой. Гудя по сцене, разговаривая приглушенными голосами. Когда шок немного спал, когда он понял, что она не вернется и медики ничего не могли сделать, кроме как накрыть ее простыней, он замолчал.
У меня болело горло из-за него, и, хотя мы пытались заставить его уйти, сесть в машину, чтобы помочь ему. Он отказался уходить. И поскольку я был истощен морально, во мне не было борьбы. Я не мог бороться с ним всю дорогу до машины, так что мы ждали с ним.
Мы стояли, пока полиция не закончила, даже после того, как они допросили нас. Мы не двигались. Нет, пока они не собирались поднимать ее на каталку, и тогда он снова двинулся. Словно разъяренный бык, он протиснулся сквозь них, снова проталкиваясь рядом с ней.
Офицеры потянулись к нему, крича на него, что его не пускают за желтую ленту, как будто мы не были там уже за сорок минут до их расследования. Он игнорировал их, как пули, рикошетившие от металла, их голоса мало что могли его остановить.
Рук схватил его за плечо: — Сайлас, что ты делаешь, мужик? — Беспокойство охватило его, он боялся своего ответа.
Он повернулся в нескольких футах от ее тела, покрытого тканью, лицом к полиции и всем своим друзьям. Он как будто смотрел сквозь нас, когда сказал:
— Я просто хочу понести ее еще раз. У нее мерзнут ноги, когда она не носит обувь на улице.
Никто, ни одна душа не попыталась остановить его, когда он подхватил ее на руки. Ее вялая рука вывалилась из-под белой простыни, кончики ее пальцев были окрашены в ярко-красный цвет.
Мы шли за ним, Тэтчер, Рук и я, пока он нес ее в машину скорой помощи. Я смотрел, как ее рука качалась рядом с ним, ее волосы падали на его предплечье, и мне было ненавистно осознавать, что она больше никогда не засмеется. Что она больше никогда не расскажет банальную шутку и не дразнит Рука из-за его волос. Я ненавидел то, что ее никогда не было рядом, чтобы заставить нас чувствовать себя… нормальными. Как обычные парни, а не внебрачные сыновья Пондероз Спрингс.