Запаха тухлого яйца нет.
Шипения уходящего газа тоже нет.
Головка газового крана торчала из стены возле очага. Ее нельзя было повернуть без особого ключа, и этот медный ключ лежал рядом, на каминной доске.
Слегка успокоившись, Марти вышла из комнаты. Но не успела она вернуться на кухню, как к ней, словно тема в музыкальной фуге[19], вновь вернулось опасение: а не могла ли она открыть газ после того, как убедилась в том, что он перекрыт?
Но ведь это просто смешно. Она не могла провести всю оставшуюся часть жизни, выскакивая из гостиной и вновь вбегая туда, в бесплодных и беспрерывных проверках камина. У нее никогда не было временной потери памяти, затмений сознания, во время которых она совершала какие-либо диверсии…
По непонятной для нее причине Марти вдруг вспомнила о второй комнате ожидания в офисе доктора Аримана, в которой читала роман, пока Сьюзен находилась на сеансе психотерапии. Прекрасное место для чтения. Нет окон. Нет раздражающего музыкального фона. Ничего не отвлекает.
Комната без окон. Но разве она не стояла у огромного окна, глядя на серую пелену дождя, закрывающую побережье?
Нет, это же была сцена из книги, которую она читала.
— Это настоящий триллер, — вслух сказала она, хотя в комнате никого больше не было. — Хороший язык, интересный сюжет, а персонажи — яркие и живые. Роман мне очень понравился.
Сейчас, находясь в кухне, где все было перевернуто вверх дном, она почувствовала резкую тревогу от ощущения потерянного времени. Она ощущала зловещий промежуток, в течение которого произошло что-то ужасное.
Посмотрев на наручные часы, она была удивлена, увидев, что уже так поздно — 5.12 пополудни. День истек вместе с дождем.
Она не знала, когда она впервые вошла в гостиную, чтобы осмотреть камин. Возможно, минуту назад. А возможно, две, или четыре, или десять минут назад.
В открытую дверь черного хода дышала ночь начала зимы. Марти не могла вспомнить, видела ли она темноту в окнах гостиной, когда находилась там. Если в этом дне существовал провал времени, то он должен был случиться именно тогда, когда она находилась в той комнате, у камина.
Марти поспешила в переднюю часть дома, и место, по которому она пробегала, было хорошо знакомо ей, но при этом сильно отличалось от того, каким было этим утром. Ничего теперь не было совершенно прямоугольным или квадратным, все приобрело какие-то текучие формы и стало почти треугольным, почти шестиугольным, криволинейным. Потолки, прежде ровные, получили легкий уклон. Она могла поклясться, что пол качается под нею, будто палуба лавирующего судна. Неодолимая тревога, которая, как ей казалось, деформировала ее умственные процессы, порой преображала физический мир в странные формы, хотя она знала, что эта ирреальная пластичность была мнимой.
В гостиной — нет шипения; газ не уходит. Запаха газа тоже нет.
Ключ лежит на каминной доске. Она не прикасалась к нему. Пристально глядя на эту блестящую медную штуку, Марти отступила от камина и прошла, пятясь, между креслами и диваном вон из комнаты.
Выйдя в прихожую, она поглядела на часы. Пять тринадцать. Минута прошла. А потери времени не произошло. И никаких признаков фуги не было заметно.
В кухне, пытаясь справиться с охватившей ее неодолимой дрожью, она снова посмотрела на часы. Все те же 5.13. Она в порядке. У нее не было затмения сознания. Она не могла в состоянии фуги вернуться в гостиную и включить газ. Перед ее глазами изменилась одна из цифр: 5.14.
Дасти в своей записке обещал приехать домой к пяти часам. Он опаздывал. Дасти обычно бывал точен. Он выполнял свои обещания.
— Боже, прошу тебя, — сказала она и была сама потрясена патетическим звучанием своего голоса и чувствовавшейся в нем горькой дрожью, из-за которой слова звучали искаженно, — приведи его домой. Боже, боже, умоляю тебя, ну, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, приведи его сейчас домой.
Когда Дасти вернется, он введет свой фургон в гараж и поставит его рядом с ее «Сатурном».
Это плохо. Гараж был опасным местом. Там в бесчисленном количестве хранились острые инструменты, смертельно опасные машины, ядовитые вещества, огнеопасные жидкости.
Она должна оставаться в кухне и ждать его здесь. В гараже с ним ничего не случится, если ее там не будет, когда он приедет. Острые инструменты, яды, горючее — все это не опасно. Реальной опасностью, единственной угрозой, была она сама, Марти.
Из гаража он войдет прямо в кухню. Она должна убедиться, что убрала отсюда все, что могло бы послужить оружием.
И все же продолжать эти поиски острых и твердых предметов, ядовитых веществ было явным безумием. Она никогда не сможет причинить вред Дасти. Она любит его больше жизни. Она сама умерла бы за него, если бы узнала, что он может умереть из-за нее. Нельзя убить того, кого так сильно любишь.
Однако эти бессмысленные страхи все больше и больше заражали ее, растворялись в ее крови, пронизывали ее кости, как сонмы бактерий, осаждали ее разум, и она с каждой секундой ощущала, что заболевает все тяжелее и тяжелее.
ГЛАВА 24
Скит сидел в кровати, опершись спиной на подушки. Он был бледен, глаза ввалились, губы были совершенно серыми, и все же в нем ощущалось трагическое достоинство побежденного, словно он представлял собой не просто песчинку из легиона потерянных душ, блуждавших по руинам этой разрушающейся культуры, а был неким угасающим от чахотки поэтом, живущим в далеком прошлом, которое представляло собой более невинное время, нежели это новое столетие. И, возможно, этот поэт лечился от туберкулеза в частном санатории и боролся не против своих собственных пагубных пристрастий, не против сотни лет существования мертвенных философий, отказывающих человеческой жизни в цели и смысле, а всего-навсего против злокозненных бактерий. Его колени прикрывал больничный поднос, прикрепленный к кровати.
Со стороны можно было подумать, что Дасти, стоя у окна, внимательно глядит на вечернее небо, возможно, пытаясь прочесть свою судьбу в контурах низко нависших облаков. Разбухшие брюха грозовых туч казались отделанными золотой филигранью — это в них отражалось море искусственного света, заливавшего пригород, над которым они проплывали.
Но на самом деле ночь превратила стекло в черное зеркало, в котором Дасти мог внимательно разглядывать бесцветное отражение Скита. Он рассчитывал таким образом увидеть, если его брат сделает что-нибудь непонятное и показательное для его состояния, чего не стал бы делать, зная, что за ним наблюдают.
Это было странное и какое-то параноидальное ожидание, но ощущение его необходимости застряло в мозгу Дасти, как колючая заноза, которую он никак не мог вытащить. Этот непонятный день завел его глубоко в лес подозрений; они были бесформенными и беспредметными, но тем не менее тревожными.
Скит с наслаждением поедал ранний обед: томатный суп с базиликом, приправленный тертым пармезаном, и цыпленок с соусом из чеснока и розмарина с жареным картофелем и спаржей. Блюда, которые подавали в «Новой жизни», были куда лучше, чем в обычных больницах, хотя твердая пища оказалась порезанной на мелкие кусочки — ведь Скит находился под наблюдением в связи с его порывами к самоубийству.
Валет, сидя на кресле, глядел на Скита с интересом завзятого гурмана. Однако он был воспитанным псом и, хотя время его обеда давно прошло, не выпрашивал кусочков.
— Уже несколько недель так не ел, — заявил Скит, набив полный рот курятиной. — Похоже, что ничего так не способствует аппетиту, как прыжок с крыши.
Мальчишка был настолько тощ, что казалось, будто он занимался похуданием сразу по нескольким рецептам для супермоделей и заработал на этом деле булимию[20]. Глядя на него и представляя себе, насколько должен был съежиться его желудок от многодневного голодания, было трудно предположить, что туда может вместиться все то, что он уже поглотил.
Все еще прикидываясь, что вычитывает предзнаменования в облаках, Дасти сказал:
— Ты, похоже, заснул только потому, что я тебе велел.
19
Фуга — не только музыкальный термин. В психиатрии он имеет значения — бегство, бессознательное бродяжничество душевнобольного, автоматизм действий.