Бутырка
Я всю ту ночь не спал — вспоминал советы Володи Кумаева про Бутырку — как себя вести.
— В чём состояли его советы?
— Ну, чтобы не нарываться. Вот зашёл в камеру, поставь свои вещи, Подошёл к дубку — это стол так называется — встал, представился. Сказал, кто ты есть, по какой статье. В каждой камере есть смотрящий. Он подзовёт к себе. Подойдёшь, расскажешь о себе коротко. Он тебе укажет место, где спать. И начнёшь жить камерной жизнью.
Тюрьма живёт не по законам власти, а по воровским. И это понимают все. Ну, конечно, администрация свои порядки наводит, но воровская власть противостоит официальной, и чем она сильнее, тем легче сидеть.
Все осуждённые просятся в тюрьмы, где установлена воровская власть, «чёрные» тюрьмы. И все боятся «красных» тюрем, где хозяйничает администрация.
В Бутырке, конечно, режим особый, это не Лефортово. Гонят по коридору толпу, человек сорок. Подводят к куче грязных матрасов. Что меня первое в Бутырке поразило — это страшная грязь. Вонь и грязь. Одеяла дали. Малюсенькие. Если укроешь ноги, то оно до пояса. Если укроешь голову, ноги будут голые. Ни простыней, ни наволочек не положено. Привели в камеру. Ту самую — 131. Там сидело восемь человек. А мест всего семь: шесть шконок в два яруса и одна под решёткой, под окном. Спросили: «Ты кто?» Я говорю: «Литвиненко». Они: «А-а, слышали. Знаем всё, что с тобой было. У тебя чего-нибудь есть?" А у меня всё в Лефортово осталось. И они дали мне тапочки, зубную щётку, пасту, одеяло, наволочки, всё дали.
— Какой-то супермаркет, а не Бутырка…
— Экипировали полностью. И говорят: «Вот еда. Хочешь, ешь с нами, хочешь — сам, как тебе удобно».
Когда мне жена через семь дней передала продукты, я ребят угощал. Ешё она мне передала полотенца и одеяло хорошее верблюжье, подушку нормальную. Я потом всё оставил ребятам. Вот так и супермаркет образуется. Но не вещи главное. А то, как их предлагают. Дали бы они мне дырявое одеяло — так и оно бы грело!
— А это камера специальная, для сотрудников милиции?
— Конечно. Я не знаю, повлияла ли на них ситуация, но обстановка в камере была… человеческая, что ли. Люди, с которыми я сидел, были абсолютно нормальными. Переживали о жёнах, детях, не было ничего блатного. Когда я туда попал, мне ребята сразу сказали: «У нас нет по воровском ходу и всё такое. Тюрьма чёрная, здесь воровская власть, но у нас в камере нормально».
Только когда к нам посадили Виталика, сотрудника Московского ОМОНа, за изнасилование, мы попросили его не есть с нами за одним столом. Этот закон тюрьмы мы приняли. Жили дружно, никто никого не трогал, смех, шутки были. В общем, нормально. Время намного быстрее шло в Бутырке.
— Ты знаешь, меня всегда поражало свойство человека в плохом помнить хорошее. Для ветерана самые светлые годы — война. А ты вспоминаешь Бутырку почти что нежно.
— Это, наверное, после ледяного Лефортово. Но правда, что-то было человеческое. Вот в тюрьме тщательно оберегают сон — когда человек спит, он не в тюрьме, ведь ему снится свобода. А утром 4 декабря меня вдруг будит песня. Стоят вокруг шконки бывшие менты и поют на ломаном английском: «С днём рожденья!» Из печенья и сгущёнки торт слепили, натыкали спичек, зажгли и поют.
Мне в тот день исполнилось тридцать семь. Ты знаешь, когда мне исполнится пятьдесят, я закажу торт из печенья и сгущёнки. И хор ментов…
— И передачами делились?
— А как же? Когда заносят тебе в камеру передачу, сразу все собираются, дубок (стол) очищают и начинают раскладывать. Берут лист бумаги и всё расписывают. Сверток всегда повреждён, администрация масло режет, сахар распечатывает, сигареты ломает. Для чего? Для того, чтобы украсть. Вот тебе жена передала двадцать пачек сигарет. Но надо же хапнуть! И они говорят, что в пачках тебе патроны могут передать. Сигареты сломаны, но зэки по фильтрам считают. Так, говорят: украли пачку и две сигареты, сволочи! Считается, что если в передаче пачку украли, это нормально. А если ещё две сигареты, это уже беспредел.
Сколько зефира в килограмме — всё подсчитано. Сколько кусков сахара в килограмме — всё известно. Сколько колбасы? Батоны складывают, смотрят по длине — понятно! А её же режут, колбасу, чтобы посмотреть, нет ли там чего внутри, и всю среднюю часть вырезают. А зэки её складывают и считают, сколько украли. Если десять сантиметров, то нормально, а если пятнадцать, то беспредел.
В банках нельзя передавать сгущёнку. Заставляют переливать её в пластиковые бутылки. И разбавляют водой. Хорошо, если кипяченой. А если сырой, у всех начинается понос.
Власть посадила человека в тюрьму, лишила свободы (до суда ещё!), не кормит, не даёт лекарств. И объясняет: «Ребята! Да у нас нет денег!» Ну хорошо, нет денег, но чего ж вы передачи-то воруете?! Когда у меня из пяти батонов колбасы два с половиной украли, причём подменили — хорошую забрали, а подсунули отравленную, ребята мне сказали: «Саша, это беспредел, надо заявление писать». Я написал заявление. Меня вызвали режимники: «Ты чего заявление написал? Тебе чего, плохо в этой камере сидеть? Можем в другую перевести». Ты же понимаешь, могут в общую кинуть.
— А друг у друга зэки воруют?
— Такого не бывает. Русские законы тюремные — жёсткие. Если ты их нарушаешь — наказание неминуемо. Но никто тебя не тронет и пальцем, ни в чём не обвинит, пока не разберутся досконально. Разбираться будут долго, объективно. Если только тень подозрения появится, что вор принял решение в отношении какого-то человека за деньги или за кусок хлеба, он будет моментально раскоронован. А это самое страшное для вора. Он с самого верха падает на самый низ тюремной иерархии.
Я был поражён системой коммуникации, доставки информации, которая там существует — просто поражён. Ведь в каждой камере идёт учёт общаковых денег. Если деньги проходят куца-то, везде записывается, в какое время прошла эта стодолларовая купюра в эту камеру и куда она пошла дальше. Ведётся учёт, так называемая тачковка. Если деньги пропали, моментально в тюрьме найдут, где они пропали и у кого.
— Чего нет в государственной системе.
— Вот это-то и поразительно.
Освобождение
— Будем считать, что до второго суда ты сидел в человеческих условиях.
— Будем считать. Тем более, что меня почти не допрашивали. Всем всё было ясно. И вот назначили день суда, на котором будет решаться мера пресечения — сидеть ли мне под следствием или ходить под подпиской. Подняли в три часа ночи. Если в Лефортово ты встаёшь на суд в восемь утра, то здесь в три ночи. В четыре часа тебя отпускают на сборку, куда нагоняют много народу. Начинают рассаживать по автозакам и — по судам. К десяти-одиннадцати часам ты в здании суда. Если процесс идёт каждый день, то тебя где-то к полуночи привозят в тюрьму, к часу ночи поднимают в камеру, а в три — обратно везут на скамью. Через неделю любой нормальный человек согласен на всё, лишь бы дали поспать. Согласен на любой срок, только дайте упасть где-нибудь. Вот что делается в тюрьмах.
Меня привезли в суд, и началось судебное заседание. Судья: «В чём обвиняется Литвиненко? Документы покажите». Прокурор: «Обвиняется в вымогательстве зелёного горошка на овощной базе». Я: «Никогда не вымогал горошек, гражданин судья». Адвокат: —Вы вменяете Литвиненко имущественное преступление. Вы установили, где это имущество? Где этот горошек, который он вымогал? Где он сейчас? Установили?» Они говорят: «Нет». Тогда адвокат спрашивает: «А какой умысел был у Литвиненко вымогать горошек? У него что, были рынки, магазины, деньги он получал за этот горошек? Какой умысел? Умысла нет. Вымогательство — преступление умышленное. Как можно человека обвинять в умышленном преступлении без умысла?»
Адвокат спрашивает: «А кто же потерпевший? У кого мой клиент горошек вымогал?» Говорят; «У гражданки Киселёвой". Я: „Никогда с такой не встречался“.
И тут выясняется, что Киселёва меня тоже не знает. Она написала жалобу на следователя, как он выбивал у неё показания: «Он повёл меня в свой кабинет, на котором висела табличка „Помощник прокурора полковник Иванов С. В.“, где я оказалась с ним наедине. Там он мне сказал: