Ольсненый слегка наклонил голову и вздохнул.
— Неужели вы думаете, что у меня их нет? Неужели вы так думаете? И только на том основании, что я не кричу о них изо дня в день, вы сейчас так тонко иронизируете надо мной. Но спросите моих подписчиков, — а их тысяча с лишком, — служила ли когда‑нибудь моя газета личным интересам, успускала ли из виду общественное благо? Спросите кого угодно из моих врагов, даже они вам ответят, что Ольсненый чуть не тридцать лет был верным слугой общества. Если в Лжавце или любом другом месте найдется хоть пять человек, которые скажут: нет — через час после такого приговора я свертываю дело. Я был бы последним негодяем, если бы, занимая место редактора…
— Вот именно, — подтвердил Радусский.
— Собственно, этими несколькими словами исчерпывается пункт первый дела, по которому я к вам пришел. Пункт второй я изложу кратко.
— Слушаю.
— Я готов немедленно вернуть вам семь тысяч рублей, которые вы, — кстати сказать, с чрезмерной щедростью, — затратили на всю эту историю с «Эхо».
Радусский с опечаленным видом склонил голову набок и, не спуская глаз с Эльжбетки, внимательно слушал.
— Семь тысяч рублей, уважаемый коллега, это более трети наследства, полученного вами от блаженной памяти дяди, — продолжал седой издатель тоном человека, который видит собеседника насквозь.
Пан Ян опустил глаза на правый ботинок Ольсненого и еле заметно кивал головой.
— С момента издания «Эхо» прошло… сколько? Шесть? Нет, семь месяцев. Каждый месяц по тысчонке. Заметьте, сударь. Впереди у вас двенадцать — тринадцать месяцев, а потом? На какие средства мы будем воспитывать двух сироток? Простите, что я так бесцеремонно читаю в вашем благородном сердце. Посудите сами: через год вы окажетесь без гроша, а за это время, воспитывая девочек, естественно, еще больше полюбите прекрасное дело воспитания молодого поколения. Вам придется забросить это дело, перестать им заниматься в момент, когда оно станет для вас вопросом жизни, в буквальном смысле — жизни. Подумайте об этом, ведь каждое мое слово — правда, ведь это золотые слова!
— Не всякий же месяц мне придется тратить по тысяче рублей, только вначале потребовались такие издержки. Число подписчиков увеличивается, правда медленно, но верно…
— Повторяю: я хочу купить вашу газету за семь тысяч рублей. А уж вы ли не сможете вложить этот капиталец в доброе дело.
— Право, я краснею, как робкая девица, слыша столь щедрые похвалы моей добродетели…
— Если мы не придем к соглашению, тогда что ж? Тогда вступит в силу мой ультиматум. Газета выходить не будет.
— Это почему же?
— Потому что я пущу в ход крутые меры.
— А именно?
— Ну, скажем, год подряд буду платить всем трем типографам. Дам им втрое против того, что они могли бы получить у вас. Вы думаете, это меня разорит? Нисколько. Это облегчит мой карман на несколько тысяч рублей, но во всяком случае, обойдется дешевле, чем ваша газета. А что вы тогда будете делать? Откроете собственную типографию? На это надо… фью — фью… по меньшей мере…
Радусский нахмурился и побледнел.
— Кажется, коллега, этот аргумент дошел до вас!
— О да, еще бы… И знаете, этот аргумент для любого суда мог бы служить в качестве corpus delicti[31] показав, как редактор Ольсненый чуть не тридцать лет хранил свои священные убеждения, да только… Видите ли, сударь, эту новую, четвертую типографию, мне покупать незачем. Это может сделать компания…
— Qui vivra, verra[32]. Что касается попыток оклеветать меня, то я должен заявить, что меры, к которым я грозил прибегнуть, убеждений моих не марают.
— Забавно!
— Мой долг бороться против вашей газеты, и я выйду победителем в этой борьбе во имя принципов, которым я служу и ради которых я, как видите, жертвую собственным карманом.
— Большой, должно быть, у вас карман. Простите, что я касаюсь этого предмета, но если вам известно не только содержимое моего скромного кошелька, но и тайники моего сердца…
— Денег я действительно не пожалею… Разве я отрицаю, что газета дает мне доход, что благодаря широкому кругу подписчиков я за эти годы скопил капитал? Но дело не в этом. Дело не в деньгах, которые я должен заработать на содержание жены и четверых детей, а, хотите верьте, хотите нет, — в принципе. Я человек здешний, я выразитель здешней жизни, чувств, стремлений. Я знаю здесь все и вся, землю и воды, дома и могилы. Я понимаю всех, и все меня понимают. Тут не о чем спорить. Так оно есть. А что у вас за душой? Что?