– Но… это невозможно! – протестовал я. – Для француза уметь готовить то же, что… – я замялся в поисках правильного сравнения, – …для англичан – стоять в очереди, для австралийцев – любить пляж, для американцев – есть попкорн в кино. Это же… генетика.
Но после нескольких совместных трапез с моими новыми родственниками пришлось признать неизбежное. Академики, художники, писатели и – в случае моей жены – люди, связанные с кино, были не способны сделать чашку растворимого кофе, не сверившись с инструкцией на банке. Они прикидывались, что могут что-то готовить, закупаясь в Picard , сети магазинов замороженных продуктов, или в traiteurs [4] , предлагающих готовые блюда, которые надо лишь разогреть. Но теперь секрет выплыл наружу. И когда открылось, что я умею готовить, меня произвели в семейные шеф-повара.
В течение года это, главным образом, сводилось к консультациям по краеугольным вопросам вроде “зубчик чеснока – это вся головка или одна долька?” или “что значит ‘отделить желток от белка’? Они же и так сами по себе”. Рождественский ужин, однако, дело иное. Традиционно он устраивался в доме моей тещи Клодин, в деревушке Ришбур, в ста километрах к западу от Парижа, и был не столько даже пиршеством, сколько ритуалом, с участием всего семейства (доходило до 20 человек), которое собиралось за одним столом. Я выразил недовольство тем, что на меня взвалили всю ответственность, но втайне был польщен таким поручением. Для человека, выросшего в австралийской глуши, приготовить ужин для сливок французского общества в замке xvi века было воплощением самых невероятных фантазий.
Семья уже воссоединилась в Ришбуре, а мы с Мари-До готовились отправиться в дорогу. Багажник и заднее сиденье машины ломились от подарков, кухонной утвари и всего необходимого для того, чтобы накормить восемнадцать человек, – всего, кроме confiture d’oignons [5] , который я помешивал на плите.
– Пахнет вкусно, – отметила Мари-До.
Квартира наполнилась сладким пряным ароматом тонко нарезанного красного лука, тушенного с сахаром, специями и винным уксусом.
Рождественский ужин обычно начинался с устриц – мы уже заказали восемь дюжин у Ива Папена из Ла-Тремблад, лучшего во всей Франции производителя и поставщика президентского стола к тому же. Но некоторые гости не ели устриц, поэтому мы внесли кое-какие поправки. Мой шурин Жан-Мари вызвался привезти фуа-гра, приготовленное на семейной ферме в Дордони. И традиционному аккомпанементу из ржаных тостов я предпочел луковый конфитюр. Сочетание терпкости и сладости должно было пригасить жирность печени и подчеркнуть ее нежную кремовую текстуру.
– Я взял твой уксус, – сообщил я.
Глиняная бутыль уксуса была единственным вкладом Мари-До в наше кулинарное хозяйство. Она слила туда все остатки красного вина после вечеринки. В результате mère , или мать – желеобразная масса бактерий – превратила вино в ароматный уксус. Эта бутыль с mère внутри прибыла в Париж в 1959 году вместе с Алин, домработницей, нанятой стряпать для Мари-До, ее младшей сестры и их овдовевшей матери. А как складывалась ее судьба до этого – кто знает? Быть может, она производила vinaigrette [6] для салата, которым угощался Наполеон. Повар Юлия Цезаря мог использовать ее для приготовления любимых римлянином In Ovis Apalis – сваренных вкрутую яиц, приправленных соусом из уксуса, меда и кедровых орешков. Пока вы ее подкармливали, mère была бессмертна.
Я дал конфитюру остыть и разложил в две большие банки. Они как раз поместились в последнюю сумку. В отличие от прочих Рождеств, которые частенько балансируют на грани паники, это – я мог поклясться – будет организовано как надо.
Мы убавили температуру центрального отопления, поставили автоответчик и выключили компьютеры. Убедились, что у Скотти, нашего кота, довольно еды и воды, а его лоток чист, и что, если ему вздумается, он сможет выскользнуть на балкон и проверить, действительно ли снег такой противный, как ему помнилось. Сердито разглядывая сквозь стекло укрытую белой пеленой террасу, он походил на кота из романа писателя-фантаста Роберта Хайнлайна. Именовавшийся Петрониусом Арбитром, он мыкался от двери к двери в поисках той, что он помнил с августа, той, что открывалась в тепло и бесснежный пейзаж, – двери в лето.
Мы вышли, Мари-До вставила ключ в дверь.
Он не поворачивался.
Она поднажала.
Замок не поддавался. А ключ не желал выниматься, невзирая ни на какие усилия.
Тогда мы зашли обратно и попытались подтолкнуть его с той стороны.