Боже мой. Джошуа. Со спонсорской вечеринки. Кусочки головоломки лежали прямо передо мной и ждали, когда я соберу их воедино.
— Я, черт возьми, не могу в это поверить.
— Я же тебе говорил.
Ярость ползет по моему позвоночнику, напряжение в плечах застывает с каждым шагом, который я делаю в его сторону.
— Боже, ты чертов мастер, ты знаешь это? Вместо того чтобы утешать свою дочь, тебе нужно тыкать меня этим в лицо. Ты всегда должен быть прав. Мне не стоило проделывать весь этот путь. Облегчение от осознания не стоило того, чтобы быть высмеянным тобой.
Его губы изгибаются, обнажая зубы в оскале.
— Ты не будешь так разговаривать со мной в моем собственном доме. Я делаю одолжение тебе и твоей матери, разрешая тебе остаться здесь.
С моих губ срывается сдавленный смешок.
— Что? Чувствуешь себя немного униженным, Майкл?
Это выводит его из себя. Отец шагает ко мне, прижимая меня спиной к стене, и раскидывает руки, чтобы обхватить меня с двух сторон. От его сильного одеколона у меня кружится голова, и когда его резкое дыхание обдает мое лицо, я сглатываю панику, заставляющую мое сердце биться о ребра.
Огонь в его голосе чуть выше пламени.
— Ты была лишь занозой в моей заднице на протяжении двадцати трех лет. Это должна была быть ты. Ты должна была покончить с собой той ночью. По крайней мере, Роден не стал бы со мной спорить.
Это должна была быть ты.
Шок — первое, что меня поражает. Потом горе. А потом гнев.
Тот самый гнев, который всегда принадлежал моему отцу, теперь принадлежит мне, и ни одна часть меня не хочет подавлять этого огнедышащего дракона. Я отталкиваю его назад с силой, достаточной для того, чтобы он потерял равновесие, а затем я смотрю на него сверху вниз.
— Ты думаешь, я не хотела быть на его месте? Думаешь, я бы не сделала ничего, чтобы вернуться в прошлое и изменить то, что случилось той ночью? Ты даже не плакал, когда он умер, или во время его похорон. Мне пришлось нести всю эту боль. В одиночку.
Я не узнаю свой голос. Я не узнаю себя.
— Мне надоело терпеть это дерьмо от тебя. Я больше не позволю тебе принимать участие в моей жизни. Я пыталась поддерживать общение ради мамы, но больше так не могу. Ты жалкое оправдание мужчины и еще более смехотворное оправдание отца. Мне надоело ненавидеть себя за то, что ты ненавидишь меня. Мне надоело винить себя за твои ошибки. Это ты подтолкнул Родена к самоубийству, — рычу я, и если бы не адреналин, я бы уже сходила с ума. Я никогда так не разговаривала с отцом. У меня никогда не хватало смелости.
Я ожидаю, что он набросится на меня, но он не набрасывается. Я заталкиваю его в дверной проем и провожаю взглядом его удаляющуюся фигуру. Он отступает назад, когда я хватаюсь за край двери.
— На твоих руках всегда будет кровь. И я надеюсь, что когда ты будешь на последнем издыхании, в одиночестве, желая сладкой смерти, ты поймешь, что оттолкнул от себя всех. Тебе чертовски повезло, что я совсем не похожа на тебя, иначе твоя кровь была бы на моих руках.
Я закрываю дверь, как только он освобождает мне пространство, и в ушах раздается гулкий стук пульса и сердцебиения.
Как только я слышу его шаги по коридору и вижу, как его тень исчезает из-под двери, я тащу себя к кровати, позволяя плотине за глазами прорваться. И тогда я плачу так сильно, как не плакала со дня смерти Родена.
***
Мама все утро тычет мне в лицо своей выпечкой. Думаю, в основном это пирожные «с извинениями», но вкус у них, тем не менее, восхитительный.
Отец ушел по делам, а я планирую уйти до его возвращения. Мне нужно было поговорить с мамой, чтобы он не присутствовал при нашем разговоре.
Серые глаза Элейн смотрят на меня, как будто она видит всю глубину моей боли.
— Этот мужчина, с которым ты встречалась... он разбил тебе сердце, не так ли?
— Он разбил не только мое сердце. Он сломал мое доверие. Он лгал мне о наших отношениях. Я сомневалась в нем. Однако в конце концов мне следовало прислушаться к своей интуиции. Я могла бы избежать всего этого, — признаюсь я.
Она тянется через стол, чтобы взять меня за руку. Ее рука холодная, несмотря на то что в доме довольно тепло, а пальцы костлявые. Она вцепилась в меня так, словно боится отпустить, словно знает, что я уйду, как только мне дадут шанс.
— Мне так жаль, Айрис, — утешает она, свободной рукой натягивая свитер на плечи. — Ты любила его?
В моих глазах появляется влага, и я уставилась на лимонный квадратик, который откусывала.
— Любила. Я любила его больше, чем считала возможным, мама.
— Ты хочешь все исправить? Хочешь дать ему второй шанс?
— Если я дам ему второй шанс, я просто дам ему еще одну возможность разбить мне сердце. — Мне нужен висячий замок на сердце, так как оно вот-вот выскочит из груди.
— Я поддержу все, что ты решишь сделать. Но ты не должна бояться любить. Настоящая любовь — истинная любовь — стоит того, чтобы за нее бороться, независимо от ран, которые ты получишь в процессе, — говорит она, проводя рукавом по моим мокрым щекам.
Десерты моей матери превращаются в осадок в моем животе.
— Я не могу сражаться. Я не... я не могу, — сокрушенно шепчу я.
— О, милая. — Она подходит ко мне и опускается на колени рядом со мной. — Я знаю, что ты устала. Твое сердце столько пережило.
Дыхание вырывается из меня, сменяясь болезненной икотой.
— Возможно, ты не захочешь этого слышать, но если ты действительно любишь этого человека, тебе нужно бороться за то, что у тебя было. Подумай о своем брате. Твой брат не боролся за любовь, и он проиграл свою битву. Я не хочу, чтобы ты пошла по тому же пути. Ты боец, Айрис. Я знаю, что ты такая. Ты была им всю свою жизнь.
Она ошибается. Я не боролась. Я не жила. Я позволяла себе тонуть, волна за волной, мучительная волна за волной. Все, что я делаю, все мои отношения — все это обусловлено травмой из моего прошлого. Словно я не знаю, как функционировать без боли.
— Я не боец.
— Ты боец. Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю. За время, проведенное на этой земле, я сделала не так уж много, но единственное, чем я всегда буду гордиться, — это то, что у меня есть ты. Я так горжусь тобой, — плачет она, и судорожные движения ее груди активно борются с ее словами.
По моим щекам текут слезы, а в ноздрях щиплет.
— Я люблю тебя, мама.
Слезы заливают лицо моей матери, в ее печальных глазах мелькает надежда. Она обнимает меня, и хотя с тех пор, как мы обнимались, прошла целая жизнь, я до сих пор отчетливо помню ее прикосновения.