— А можно мисс Аннабель принять в ней участие? Хотя надо помнить, что у нее нет кимоно и оби.
Их восточные глаза заулыбались. При этом они серьезно ответили, что были бы очень рады. Я спросил, не хотят ли они для этого случая воспользоваться комнатой директора. Похоже, эта перспектива их не прельщала.
Я сказал Аннабелы
— Они хотят выпить чаю — некрепкого, без молока и без сахара, и были бы вам признательны, если бы вы принесли его прямо сюда.
— И это все?
— Не совсем. В Японии существует традиция проведения чайных церемоний прямо на скачках в качестве времяпрепровождения между забегами. По-моему, они скучают по родине.
— Вы, наверное, не пойдете со мной… — сказала Аннабель.
— Подумаем над этим вопросом. Где тут у нас чайная?
Мы принесли заказанный напиток и за чашкой чая неспешно вели беседу. Потом, когда я уходил, Аннабель спросила:
— Почему вы кланяетесь им больше, чем они вам? Это не по-английски.
— Они старше, являются членами жокей-клуба, и сейчас мы на скачках. Так они чувствуют себя увереннее, а меня это ничуть не унижает.
— Вы прекрасный дипломат и, наверное, сумеете помочь в любой ситуации.
Я улыбнулся и, получив в ответ живую, теплую улыбку, подумал: «Это уже что-то». Она прочла мои мысли, поджала губки и покачала головой.
И все же.
Аннабель снова занялась своими подопечными, которые знаками высказали желание посмотреть вблизи на букмекеров. Я наблюдал за ними с трибуны, а тем временем участники предстоящего забега выстраивались на старте. Аннабель была выше своих спутников, и комбинацию из двух темноволосых голов и одной белокурой и кудрявой было легко отыскать в толпе. Они не спеша переходили от одного букмекера к другому, показывали на ставки, записанные мелом на щитах, пока наконец один из мужчин не вынул деньги, которые Аннабель передала букмекеру. Ставка была сделана, билет выдан. Все трое поднялись на таттерсальскую трибуну и смотрели скачки оттуда. Вскоре ко мне подошли Грэг и Викки. Вид они имели утомленный, и я спросил:
— Что, поднадоело?
Но Викки объяснила, что дело не в этом — просто не хватает сидячих мест. Они сделали ставку еще в первом забеге, но проиграли, и лишь третий забег принес им победу. Настроение поднялось, но усталость накапливалась.
Кена и Белинды не было видно. Позже я выяснил, что они прошли к финишу, чтобы быть ближе к барьерам. Аннабель отвела своих японцев к выводке — посмотреть участников следующего забега, и я присоединился к ним, не столько из желания помочь, сколько из интереса.
Все трое мне обрадовались, мужчины, пожалуй, даже проявили излишнюю эмоциональность. Я стал для них самым родным представителем Запада. Они надеялись, что я подскажу, какая лошадь выиграет следующий забег, потому что предыдущий они проиграли.
Я долго следовал правилу: выбирай ту лошадь, что наиболее хорошо сложена. Наверное, это было как-то связано с моей новой фамилией. Я внимательно посмотрел выводку и указал на поджарую лошадку с хорошо развитой мускулатурой, которая флегматично ходила по кругу, опустив голову. Японцы поклонились в знак благодарности и побежали делать ставки. Как они сказали, система ставок через букмекеров была для них в новинку. Аннабель спросила, почему я выбрал именно эту лошадь.
— Она хорошо выглядит, — ответил я.
— Так вы разбираетесь в лошадях?
— Когда-то я хотел стать жокеем. Она смерила меня взглядом.
— Надеюсь, бывают жокеи в шесть футов ростом.
Я кивнул.
— Но можно сказать, что я перерос в другом плане.
— В каком?
— В плане полного отсутствия возможности.
— Раньше я безумно любила пони, — понимающе кивая, сказала Аннабель, — но однажды поняла, что жизнь — это гораздо больше, чем просто верховая езда.
Она с ног до головы была одета в черно-белое: черные ботинки и чулки на стройных ножках, клетчатая юбка, свитер с большим отворотом, короткое черное пальто, большой пушистый белый шарф с черной бахромой. Порой ей можно было дать лет шестнадцать, порой в два раза больше. Однако в целом она производила впечатление вполне сведущего в своем деле человека, если только не натыкалась на языковой барьер.
— Вы живете в Лондоне? — спросил я Аннабель.
— На Фулхем-Роуд, если это можно назвать Лондоном. А вы?
— Бездомный.
На меня бросили презрительный взгляд, достойный моего ответа.
— Вы хотите сказать, что ночуете на вентиляционной решетке на Трафальгарской площади?
— А на Фулхем-Роуд, случайно, не найдется подходящей решетки?
Она ответила взглядом, который ясно говорил, что игра зашла слишком далеко. Я же подумал, что если всерьез не начну искать, где можно преклонить голову, чудесная теплая решетка, через которую из подземных туннелей поднимается горячий воздух, будет представлять для меня определенный интерес. В студенческие годы мне случалось несколько раз проводить в столице ночь без конкретного ночлега, но сейчас я, пожалуй, был староват для этого.
Японцы вернулись, радостно размахивая билетами, и все вместе мы поднялись на трибуну, чтобы полюбоваться нашей лошадкой. Она продержалась до последнего барьера, на котором кувыркнулась через голову — только копыта в воздухе мелькнули.
Я извинился. Они сказали, что тут нет моей вины. Лошадь поднялась на ноги и без всадника помчалась галопом вдоль трибун. Казалось, она была готова, не переводя дыхания, сделать еще два круга. Японцы сунули свои, теперь уже бесполезные билеты вместе с обманутыми надеждами в карман и решили, что в следующий раз они спустятся прямо к ограде, как делали другие зрители. Я собирался было сказать, что пойду с ними, как вдруг заприметил Кена, который в одиночестве медленно шел, то и дело заглядывая в свою программку, и наконец остановился в нерешительности.
— Я буду здесь, когда вы вернетесь, — быстро сказал я на двух языках, — а сейчас мне нужно поговорить с одним человеком, прошу извинить.
Я оставил их, едва кивнув на прощание, и поравнялся с Кеном, прежде чем он тронулся с места.
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал я.
— Только не о пожаре, — он оторвал глаза от своей программки.
— С глазу на глаз, так, чтобы нам не мешали.
— Но Белинда…
— Если ты хочешь, чтобы я как-нибудь тебе помог, удели мне какое-то время.
— Хорошо, — он принял решение. — Может, зайдем в бар?
Лучше бы мы этого не делали, потому что у самой двери мы столкнулись лицом к лицу с Дж. Роллсом Иглвудом, который как раз выходил, хромая, со своей тростью.
— Добрый день, сэр, — сказал Кен.
Я надеялся, что то, как он вздрогнул, заметил я один. Я видел, как в его глазах, словно внезапно налетевшее облачко, мелькнула тревога. Его желание развернуться и убежать было очевидным.
Дж. Ролле замер, вперив в Кена зловещий взгляд.
— Ты убил мою лошадь, — проскрипел он. Кен едва заметно покачал головой.
— Она погибла. Мы не смогли спасти ее.
— Откровенное невежество, и больше я этого не потерплю!
Я пользовался возможностью рассмотреть Иглвуда вблизи. Этот худой, седоволосый, со старческими пигментными пятнами человек источал непонятную силу и внушал страх, невольно ассоциировавшиеся с его именем. Его голос, будто специально предназначенный для подчинения других людей, был жестким и скрипучим, и в нем звучала реальная угроза в адрес ветеринара, который был почти в два раза моложе его.
— До сих пор я терпел тебя лишь потому, что моя внучка была к тебе неравнодушна, — сказал он, — а также из уважения к памяти твоего отца. Но мне пришлось сказать Кэри, чтобы ты больше не подходил к моим лошадям, а не то я передам свои дела в другую клинику. Хотя мне не хотелось бы этого делать после стольких лет. Я так и сказал ему. Настало время прекратить это живодерство.