Все эти десять лет, с тех пор как мы расстались, я регулярно парковался рядом с ее домом, и ждал, когда погаснет свет. И, приложив к глазам бинокль, я смотрел в него через приоткрытые занавески на жизнь, которую должен бы проживать с Марпессой я, — жизнь, где есть и суши, и скрэбл, и дети, рисующие за столом в гостиной или играющие с собакой. А когда они ложились спать, мы с Марпессой смотрели «Носферату» и «Метрополис», и я плакал как ребенок, когда в «Новых временах» Полетт Годар и Чарли Чаплин кружили вокруг друг друга, как собаки в течке, и это напоминало бы о нас. Иногда я пробирался на крыльцо и засовывал в решетчатую дверь фотографию подросшего дерева сацумы, а на обратной стороне подписывал: Наш сын Кацуо передает тебе привет.
В каникулы мало что можно сделать с сегрегацией школы, и тем летом, несмотря на судебное предписание, я проводил возле дома Марпессы времени больше, чем я бы признал на следствии. Пока одной теплой августовской ночью она не припарковала свой двенадцатиметровый автобус возле собственного дома, вынудив меня прервать свой ритуал преследователя. Если «белые воротнички» берут работу на дом, когда не успевают, то чем чернокожие «синие воротнички» вроде Марпессы хуже? Сколько бы ты ни зарабатывал, по-прежнему верна пословица, что ты должен вкалывать в два раза больше белого, вполовину больше китайца и в четыре раза больше последнего негра, нанятого управляющим до тебя. И все же я сильно удивился, увидев тут автобус сто двадцать пятого маршрута, задом перегородивший подъездную дорожку, а правыми передними колесами пропахавший край идеально ровной лужайки.
Стиснув в руке фото дерева, я еле протиснулся между кустами гардении и табличкой охранной фирмы Westec, встал на цыпочки и, сложив руки домиком, прильнул к боковому окну автобуса. Даже в прохладном полуночном воздухе корпус все еще оставался теплым и сильно пах бензином и по́том рабочего класса. После дня рождения Хомини прошло уже четыре месяца, а наклейки «Места для пожилых, детей и белых» так и не убрали. Я вслух изумился, как это сошло Марпессе с рук.
— Она говорит, это художественный проект, ниггер.
Короткий ствол тридцать восьмого калибра, приставленный к моей щеке, был холоден и беспристрастен, но голос того, кто держал оружие, был, совсем наоборот, дружелюбный и не злой. Знакомый голос.
— Чувак, если б не запах коровьего навоза от твоих штанов, ты был бы мертв как хорошая черная музыка.
Стиви Доусон, младший брат Марпессы, развернул меня за плечо и заключил в свои медвежьи объятия. За ним стоял Каз с покрасневшими глазами, на его физиономии играла счастливая пьяная улыбка. Еще бы, кореш Стиви вышел из тюрьмы! Я тоже был рад Стиви, лет десять как не виделись. Слава о нем ходила еще покруче, чем про Каза. Стиви не примыкал ни к какой банде: он был слишком безбашенным для «калек» или слишком наглым для «кровников». Стиви терпеть не может погонял, потому что настоящему крутому перцу погоняло ни к чему. Некоторые бандюки откликаются на свои имена, но когда ниггеры говорят «Стиви» — это все равно что китайский омофон. Местные все знают. В Калифорнии может быть только две тюремные ходки, а в третий раз, даже за незначительное правонарушение, светит пожизненное. Но какой-то арбитр отменил один фол, и Стиви вернулся в игру.
— Как ты оказался на свободе?
— Его Панаш вытащил, — ответил за друга Каз, дав мне отхлебнуть «Танкерея» с почти таким же противным вкусом, как диетическая грейпфрутовая газировка.
— Он что, выступал у вас со своим говенным концертом и вынес тебя в колонке?
— Нет, это все сила печатного слова. Между полицейскими комедиями и рекламой пива Панаш познакомился с несколькими важными белыми шишками. Пара писем — и вот он я. Условно-досрочно освобожденный мерзавец.
— На каких условиях?
— Что больше не попадусь, на каких еще.