Он лишь слегка улыбнулся, как если бы ему уже многое было известно, и сказал мне нечто загадочное: «Всегда к вашим услугам. Я всегда готов послужить доброму делу в рамках закона, хотя, по моему глубокому убеждению, Италия могла бы научить всю Европу, как уклоняться от законов».
На мой вопрос, что он имеет ввиду, раввин ответил: «Ничего. Так, размышляю о стране, которая за последние 50 лет идет по пути творческих экспериментов, диалектики, отклонений, дискуссий. О стране, которая считается колыбелью цивилизации».
Я попросил привести какой-нибудь пример.
Он засмеялся: «Какой пример? Их тысячи. Банкиры Господа Бога, Синдона и Калви, Вы ведь знаете, что в Италии все под рукой Божьей и Бог имеет своих банкиров. А если кто-нибудь из них поскользнется под лондонским мостом, это не снимет с них божьей благодати ни до ни после смерти, никогда.
А попытки Моро примирить разные партии? Власть разрушительна для тех, у кого ее нет. А Кракси, требующий уволить журналиста из «Монд»? А это новое их изобретение — раскаяние? Это ведь не что иное как экстраполяция обычного христианского и европейского смягчения наказания виновному, который согласился сотрудничать с правосудием только ради облегчения своего наказания.
Раскаяние кажется мне самым гениальным изобретением итальянского правосудия за последние 10 лет.
Только в Италии это и могло случиться.
Вспомните историю: кого только оно, это раскаяние, не ублаготворило.
Церковь таким способом возвращает себе заблудшую овечку и пользуется этим в качестве примера для толпы, что, мол, неисповедимы пути Господни, хотя овечка может оказаться просто-напросто Иудой.
Политиканы с помощью раскаяния получают возможность вполне легально перебирать публично собственные грехи.
Скажи мне, кто у тебя кается, и я скажу, кто ты.
Судьи тоже наживают на этом свой капитал: громкие процессы с огромным количеством участников. Судят всех, не осужден никто.
Даже преступники выигрывают: они спасаются и в христианском, и в юридическом смысле.
Знаете, если бы я был на месте Мондадори, то опубликовал бы историю последнего десятилетия Италии через призму покаяний. И если она не возымела бы успеха, ну что ж: не остается ничего другого как раскаяться».
Тут я прервал его: «Вы кажетесь мне странным сегодня, синьор Аарон».
«Не обращайте внимания, меня расстроила жена. Безумная женщина. Подумайте, она во что бы то ни стало хочет, чтобы ее принимали за католичку. Записала детей в школу, где евреям не отказывают, но и места им там не хватает. Она ведет себя, как местечковая еврейка и не понимает, что именно местечковость вызывает антисемитизм.
Если бы было можно, она бы и из лохани воду не выплескивала.
Не выношу этой глупости: отказываться от самого себя.
Но вы не беспокойтесь. Приводите вашего друга завтра. Мне нравятся итальянцы».
И я ушел, потому что понял, что день выдался не самый удачный.
Это очень своеобразный человек. Постоянно пускается в пространные рассуждения, но вам он понравится, вот увидите. Притворяется, что всего и всех боится, а на самом деле боится только Мелани, которая его доконала своими истериками. Ведь он приглашает нас утром, потому что после обеда она тоже в лавке, и, конечно, какой-нибудь скандал да будет.
Тем временем официант принес заказ, и на некоторое время они замолчали, наслаждаясь нежными, свежими устрицами и отличным белым вином Пуйи Фуиссе 1983 года.
Потом Армандо спросил:
— Что вы думаете по поводу освобождения нашим правительством террористов с «Акилле Лауро»?
— Буду с вами совершенно откровенен. Что бы там ни говорили в печати, мы здесь привыкли уже ко всему этому свинству как ваших, так и наших политиков. Но в данном случае должны быть какие-то веские государственные соображения, которые, конечно нам никогда не станут известны и на которые постоянно ссылаются в подобных случаях.
В общем политика сумасшедших и для сумасшедших.
И хотя вся эта история, которую вы расследуете, затрагивает меня лишь косвенно, поверьте моей искренности, я работаю с вами с удовольствием, даже с радостью, потому что это дело крайне меня заинтересовало.