— Это от Маджолики, — сказал он, протягивая стаканчик арманьяка. — Он настолько изыскан, что кажется, будто его нарисовали. Попробуй этот прекрасный густой нектар, сильный, как любовь в двадцать лет. Он прямо-таки растворяется во рту, согревает желудок и, наконец, сердце.
— Спасибо, именно это мне и надо, — сказал Армандо, в расстройстве опускаясь на кушетку.
— Что-то не ладится? — забеспокоился старик. — Могу быть чем-нибудь полезен?
— Благодарю тебя, но не думаю. Муки любви, в отличие от зубной боли, еще сильнее обостряются, когда ты стараешься вырвать любовь из сердца.
— Ах, вон оно что. Вот уже несколько дней ты мне кажешься усталым, раздраженным, рассеянным. Расскажи мне обо всем. Мнение друга, если понадобится, и моя помощь, никак тебе не повредят.
И Армандо рассказал Самуэлю о своей связи с Джулией, о своих муках, сомнениях, угрызениях. Старик слушал его молча, не перебивая, с каким-то деликатным вниманием.
— Теперь, — закончил Армандо свой рассказ, — одной ногой я стою в раю, а другой — в аду.
Старик отпил еще глоточек арманьяка и, когда поднимал голову, чтобы проглотить напиток, исподтишка бросил быстрый взгляд на своего друга. Потом снова опустил глаза. Он подержал коньяк во рту, чтобы прочувствовать его аромат, затем медленно проглотил его.
— Дорогой Армандо, — начал он. — Мы уже давно знакомы, и, мне думается, настал момент объясниться. В твоем положении я могу быть тебе очень полезным, правда, при одном условии: если разрешишь мне говорить без недомолвок, вполне откровенно. Я даже требую, чтобы ты не оскорблялся, хотя понимаю, что некоторые неприятные вещи могут и травмировать.
— Говори все, что угодно. Моя лодка дача такую течь, что еще одно отверстие не очень помешает плаванию.
— Слушай меня внимательно и не перебивай. В конце ты должен будешь только сказать «да» или «нет» и, поверь мне, жизнь твоя резко переменится.
— Согласен, — сказал комиссар.
— Твоя драма, — медленно продолжал старый Рубироза, опустив голову и скрестив руки на животе, — заключается в твоей фамилии. Ришоттани — фамилия сицилийского происхождения, во всяком случае, южноитальянская. Она говорит о гордости и чистоте, и хотя уже два поколения вашего семейства прожили в Турине, а ты, несомненно, человек развитый и образованный, груз наследия твоего рода заставляет тебя жить в постоянном конфликте между ценностями прошлого и настоящего. Ты колеблешься между старым и новым и не знаешь, чему отдать предпочтение. Пока что понятно? Ты следишь за моей мыслью?
— Конечно, рассуждение безукоризненно. Продолжим.
— Ты не можешь ни судить о Джулии, ни бояться ее. Тебя к ней тянет, ты растревожен и все-таки, хочешь ты этого или нет, ты побаиваешься. Ты видишь ее такой, какая она есть, а хотел бы, чтобы по воспитанию она походила на твою мать, И ты бьешься за уже проигранное дело.
Пятьдесят лет назад твоя мать и глаз не смела поднять, когда проходила по улочкам своей сицилийской деревни. Она могла думать (и это было уже немало), но при условии, что ее мысли останутся при ней, а высказывать она будет лишь то, что внушили родители. Единственная возможная свобода скрывалась в глубине ее сердца. А Джулии современный мир, хотя он и не совершенен, дал возможность жить свободно, смело, искренне, без ханжества.
Будем откровенны, Армандо. Твое будущее — уже позади, а ты все мечешься в нерешительности между семьей (глупая женщина и неблагодарные дети) и молодой, необузданной, непосредственной Джулией. Но ведь это Джулии надо бы думать о будущем. Наше — на кладбище, правда мое будущее где-то поближе к нему.
Армандо попытался возражать:
— Но ты не понимаешь…
— Да как ты смеешь говорить такое? — закричал, разозлившись старик, и даже покраснел. — Ты приходишь ко мне в отчаянии за советом и думаешь, что только ты можешь понять, что такое страсть! Ну так послушай, дурачок, потому что, как Джулия подарила тебе любовь, я раз и навсегда подарил тебе свою дружбу. А если ты окажешься настолько глуп, что не поймешь и убьешь последнюю любовь в твоей жизни, запомни, что были люди, у которых все это было до тебя и примерно в твоем возрасте. — Сделав паузу, он понизил голос и продолжал: — Посмотри на эту старую развалину…
— Но…
— Никаких но! Открой уши и слушай, если ошибки других людей смогут помочь тебе избежать собственных.
Ей было восемнадцать, мне сорок пять. В то время девушки считались совершеннолетними в двадцать один год. Я рисковал тогда гораздо большим. Я был почти на вершине моей карьеры антиквара. Я был женат. Детей у нас не было, а жена, как почти что все наши итальянские жены, только и занималась, что своими родственниками да братьями. Вскоре я заметил, что для жены я был просто окошком в банке, откуда она брала деньги для удовлетворения капризов родственников. Разочаровавшись в семье, я думал только о работе и карьере, не обращая на все это никакого внимания.