А к началу августа я вдруг осознала, сколько женщин не разводятся с мужьями только потому, что боятся водопроводчиков. Я решила, что зимой пойду на курсы, вспомню, как водят машину, и уж тогда вообще ничего не буду бояться.
Русалочка спросила, нет ли в машинах опасных пропеллеров, и, узнав, что нет, взяла такую чистую и высокую ноту, поздравляя меня с принятым решением, что в серванте, подпевая ей, зазвенели стаканы. Чтобы отблагодарить ее за этот прекрасный номер, я отнесла обручальное кольцо к ювелиру, попросила вынуть из него один изумруд и повесить на тоненькую золотую цепочку.
— Зачем это вам? — удивился молодой ювелир, разглядывая крошечный изумруд (мы с мужем были бедны, когда решили пожениться).
— Для русалочки, — сказала я.
Кажется, его это совсем не удивило. Он просто улыбнулся. Когда я пришла за заказом, оказалось, что с обеих сторон от камня он добавил по жемчужине размером с зернышко, и получилось ожерелье. А он даже не поднял цену. Я от души рассмеялась. Должно быть, я сошла с ума, но я не одинока. В любом случае так веселее.
Как же я была счастлива тем летом!
Я ни о чем не догадывалась до самого сентября. Уже темно-зеленые каштаны сбрасывали плоды, и те лежали на земле, укрытые шелком в своих скорлупках. Томно-зеленые сумерки спускались все раньше, на голых полях то тут, то там мелькал зеленым отсветом фазан.
И только тогда, осенью, я поняла, что русалочка не так счастлива, как я.
Сперва я не замечала.
Потом пыталась не замечать.
Потом делала вид, что не замечаю.
Однажды вечером началась гроза, огромные ярко-зеленые молнии пронизывали темно-зеленое вечернее небо. А после грозы воздух стал чист, свеж и прохладен, и она запела. В тот вечер она пела так прекрасно, что две лисицы забежали прямо в сад, чтобы послушать; и ночная бабочка бросилась на огонек, решив, что смерть — небольшая цена за то, чтобы услышать такую музыку. А в музыке была непереносимая грусть, мольба о любви, обращенная ко мне.
И я спросила:
— Ты хочешь вернуться в море?
В глубине зеленых глаз вспыхнула искра, она блеснула и погасла, как блик луны в брызгах водопада. Я вновь заплакала, так, как не плакала с весны.
— Да нет, не очень, — сказала она, но зеленоватый румянец выдал ее.
Она отдавалась мне на милость. А я хотела быть жестокой, я хотела быть жадной и эгоистичной. Я имела на нее право. Я не могла представить, как буду жить без нее. Все, что нужно было сделать, — это притвориться, что я ей верю.
— Ты не умеешь лгать, — сказала я.
Потом взяла ее медицинский поддончик и отнесла в машину. Воздух был еще пропитан грозой, но небо очистилось. Из-за серебристого облака показалась луна в серебристом сиянии.
До ближайшего побережья было сорок восемь миль, а я даже не могла разогнаться, потому что боялась расплескать воду в ванночке. Мы медленно ехали — долгая миля за каждый год моей долгой жизни. Да что уж там, я все равно не смогла бы ехать быстрее, я все время плакала, слезы застили глаза.
Когда мы добрались до берега, было так поздно, что правильнее было бы сказать «рано». Мрак отступал, и вместе с ним отступала глубоко в море линия горизонта. Волны тихо шуршали галькой, набегая на берег. Я остановила машину в выгоревшей за лето траве, как можно ближе к пляжу. Я вышла и опустилась на землю, я долго сидела так. Она смотрела на меня и молчала. Проснулись первые птицы, они летели куда-то в конец бухты — утки, должно быть, а высоко в небе, почти невидимые, парили чайки. Одна из них пронзительно крикнула, и я наконец встала. Я подошла к машине, открыла дверцу и потянулась. Потянувшись, я чихнула и вспугнула птицу, которая, оказывается, спала за кочкой прямо у моих йог. Было еще слишком темно, чтобы рассмотреть змеиный узор на спинке, но я узнала гаршнепа по бесшумному взмаху крыльев, по молчаливому зигзагообразному полету. Я вскрикнула от неожиданности, проводила его взглядом, потом полезла в машину и достала прозрачную ванночку с пассажирского сиденья.
Русалочка молча смотрела на меня. Я отнесла ее к кромке воды. Был прилив, так что идти пришлось недолго. Я взяла ее на руки и замерла. Она потянулась, я не сразу поняла, что она пытается сделать, а она хотела снять ожерелье.
— Нет, оставь себе, — сказала я.
— Каждый раз, спуская воду в своем бесшумном туалете, — сказала она, — ты будешь слышать мой голос в его тишине.
Из ее глаз покатились зеленые слезы. Она подняла маленький пальчик и коснулась моего лица.
Я опустила руки в почти неподвижную воду, такую холодную, что у меня свело пальцы. Я могу этого не делать. Она не может меня заставить. Я больше, я сильнее ее.
В пальцах повернулось, затрепыхалось и вдруг опустело. Вот и все…
Я внезапно почувствовала, как я замерзла. Холодный утренний воздух пробирал до костей, меня колотило. Ничего не видя от слез и спотыкаясь о голыши, я пошла прочь, тщетно пытаясь найти носовой платок, которого вечно нет, когда он нужен. Что-то заставило меня обернуться. Там, в открытом море, уже далеко от берега, я увидела ее. Она танцевала в волнах, и волны танцевали вместе с ней, радостно подпрыгивали вокруг нее, резвились, подсвеченные зеленоватым светом, который лился с глубины в честь ее возвращения. Она весело била хвостом по воде. Она пела! Ее голос долетел до меня: это была новая песня — песня свободы и радости. В чистых, прекрасных звуках не было ни печали, ни мольбы. Она пела для меня, пела с любовью.
Потом она повернулась лицом к берегу и вскинула вверх белоснежные руки — нет, она не тонула, она просто прощалась со мной.
Вот так я и стала водопроводчиком.
Мэри Рикерт
Хлеб и бомбы
Мэри Рикерт в течение десяти лет работала учителем начальных классов в небольшой частной школе для одаренных детей в Калифорнии. Она оставила школу, чтобы посвятить себя литературной деятельности, сменив за это время несколько случайных работ: продавца в книжном магазине, секретаря в Христианском союзе молодых людей, продавца в кафе и помощника по работе с кадрами в Национальном парке Секвойя, в котором ей довелось прожить два года. («Красивое место, где я узнала о черных медведях, полнолунии и о том, сколько людей работает в условиях дикой природы и при этом боится ее. Много».)
В настоящее время Рикерт — няня двоих детей, учащихся начальной школы, и поэтому по утрам у нее есть время писать. Она замужем и воспитывает двоих детей-подростков своего мужа, имеет двух кошек и собаку. Ее муж всячески поддерживает ее стремление писать и стая первым читателем рассказа «Хлеб и бомбы» («Bread and Bombs»).
Проза и поэзия Рикерт опубликованы в «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Indigenous Fiction» и в «The Ontario Review». Сейчас она работает над романом.
«Хлеб и бомбы» впервые увидел свет в апрельском номере «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».
Странные дети из семейства Манменсвитцендер в школу не ходили, и мы узнали о том, что они въехали в старый дом на холме, только благодаря Бобби, который видел, как они заселились со всем своим необычным скарбом, состоявшим из кресел-качалок и коз. Мы и представить себе не могли, как можно жить в этом доме, где все окна выбиты и весь двор порос колючей ежевикой. Мы все ждали, когда же их дети — две девочки, у которых, по словам Бобби, волосы похожи на дым, а глаза — на черные маслины, появятся в школе. Но они так и не пришли.
Мы учились тогда в четвертом классе, были в том самом возрасте, когда кажется, что ты очнулся после долгого сна и оказался в мире, навязанном взрослыми, где есть улицы, через которые нельзя переходить, и есть слова, которые нельзя произносить, но мы и переходили, и произносили. Таинственные дети Манменсвитцендер просто стали очередным открытием того года, наряду со всеми изменениями в наших организмах, что очень даже волновали (а иногда и тревожили) нас. Наши родители, все без исключения, воспитывали нас, уделяя большое внимание этой теме, так что Лиза Биттен научилась произносить слово «влагалище» еще до того, как узнала свой адрес, а Ральф Линстер принял своего младшего братика Пети, когда его мать начала рожать, — той ночью внезапно пошел снег, а отец так и не успел добраться до дома. Но настоящий смысл всей этой информации стал доходить до нас только в том году. Мы открывали для себя чудеса, что таились в окружающем мире и в наших собственных телах: необычно было вдруг осознать, что кто-то из твоих друзей симпатичный, а кто-то — неряха, или задавака, или толстушка, или у кого-то были грязные трусы, или кто-то смотрел на тебя, приблизив глаза, не мигая, и неожиданно ты чувствовала, что краснеешь.