Отчаяние матери, кажется, достигает высшей точки в следующих строках: «Семнадцать месяцев кричу, / Зову тебя домой, / Кидалась в ноги палачу, Ты сын и ужас мой». Все перепуталось в ее сознании, ей слышится «звон кадильный», видятся «пышные цветы» и «следы куда-то в никуда». И светящая звезда становится роковой и «скоро гибелью грозит». Все мысли героини — о сыне, общее у них — белые ночи, которые глядят в тюрьму, но приносят не свет и радость, а говорят о кресте и смерти. И в этом состоянии оцепенения не героиню обрушивается очередной удар — приговор сыну. Эта часть «Реквиема» гак и называется — «Приговор». «И упало каменное слово / На мою, еще живую грудь...». Женщина находится на грани жизни и смерти и как бы в полубреду пытается все-таки найти выход: «Надо память до конца убить, / Надо, чтоб душа окаменела, / Надо снова научиться жить». Но у героини, матери, нет сил жить в «опустелом доме», и она зовет смерть: «Ты все равно придешь — зачем же не теперь? / Я жду тебя — мне очень трудно».
Картины, одна страшнее другой, возникают при чтении поэмы. Вот «уводили тебя на рассвете, за тобой, как на выносе, шла...» А вот «трехсотая, с передачею, под Крестами» стояла, прожигая новогодний лед горячею слезою. Вот «кидалась в ноги палачу» и ждала казни. Мотив смерти, окаменелого страдания звучит в стихах поэтессы. Но, несмотря на личное горе, лирическая героиня сумела подняться над личным и вобрать в себя горе других матерей, жен, трагедию целого поколения, перед которой «гнутся горы». И снова страшные картины. Ленинград, болтающийся «ненужным привеском», «осужденных полки», «песня разлуки». А «высокие звезды с душами милых» стали теперь звездами смерти, смотрят «ястребиным жарким оком». Поэтесса размышляет о любимой родине, о России, которая безвинно корчилась в страданиях, о своих подругах по несчастью, которые седели и старились в бесконечных очередях. Ей бы хотелось всех вспомнить, назвать поименно. Даже в новом горе и накануне смерти не забудет она о них. И памятник себе она хотела бы иметь не у моря, где родилась, не в царскосельском саду, где подружилась с музой, а у той страшной стены, где стояла триста часов.
В поэме просматривается форма притчи, плача. Это плач матери, потерявшей своего сына. Поэма показывает нам, что сталинский режим не задавил поэтического слова Ахматовой, которая правдиво и открыто говорит о трагедии своего поколения.
«Она (Ахматова) смотрела на мир сначала через призму сердца, потом через призму живой истории» (И. Бродский)
Придя в поэзию в начале века, Анна Андреевна Ахматова заявила о себе как о большом и серьезном художнике. Ее стихи рассказывали о страданиях и радостях любящего сердца, невыразимой тоске одиночества и боли покинутой души. «Страшно мне от звонких воплей / Голоса беды, / Все сильнее запах теплый / Мертвой лебеды. / Будет камень вместо хлеба / Мне наградой злой. / Надо мною только небо, / А со мною голос твой».
Ахматова словно знала все тайны человеческих отношений. Иногда в ее голосе слышны ноты безысходности и сожаления о том, что нет ничего чувственно-вечного. Она словно приоткрывает завесу ослепляющего людей минутного счастья: «Есть в близости людей заветная черта, / Ее не перейти влюбленности и страсти, — / Пусть в жуткой тишине сливаются уста / И сердце рвется от любви на части... / Стремящиеся к ней безумны, а ее / Достигшие — поражены тоскою... / Теперь ты понял, отчего мое / Не бьется сердце под твоей рукою».
О любви Анна Андреевна умела сказать так задушевно, мелодично и проникновенно, что навстречу ей открывались сердца читателей.
Заметно меняется в 20-30-е годы тональность романа любви, который до революции временами охватывал почти все содержание лирики Ахматовой, и о котором многие писали как о главном открытии, достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, философской и публицистической лирике, все же представлялась большинству читателей как только и исключительно художник любовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так.