Когда Алетта проснулась, мягкий оранжевый свет закатного солнца наполнял палатку, загораясь звездочками в бороде и волосах Зуги. У мужа такие сильные руки! Алетту охватило невыразимое умиротворение.
– Береги мальчиков, – тихо, но совершенно отчетливо сказала она и умерла.
К длинному аккуратному ряду свежих могильных холмиков добавился еще один.
Похоронив жену, Зуга послал сыновей обратно в поселок. Ян Черут вел тощего гнедого мерина, на спине которого сидели мальчики – хрупкие и потерянные, как ласточки на заборе, когда все их собратья давно улетели на юг. Джордан безутешно рыдал, страдание исказило его прелестные черты. Ральф сидел позади, крепко обхватив младшего брата обеими руками. Старший сын молчал, лишь напряжение мышц выдавало сдерживаемые эмоции. Глаза, такие же темно-зеленые, как у отца, затуманились от немого горя.
Зуга стоял возле могилы, выпрямившись, словно на параде. Внешне он ничем не показывал переживаний, но в глубине души его захлестывала боль и неизгладимое чувство вины.
Ему хотелось вслух попросить прощения у Алетты: это он виноват в том, что она лежит в одинокой могиле, далеко от родных и близких, вдали от ее любимых лесистых гор мыса Доброй Надежды. Он принес жену в жертву мечте – грандиозной и недостижимой мечте. Но слова были напрасны: Алетта уже ничего не услышит.
Зуга нагнулся и голыми руками подсыпал земли в просевший уголок могилы.
«Как только я найду свой первый алмаз, поставлю надгробие», – молча пообещал он.
Красная почва забилась под ногти, окрасив их кровью.
Неимоверным усилием воли Зуга преодолел ощущение безнадежности и неловкость, заговорив вслух с той, которая не могла слышать.
– Я сберегу мальчиков, – сказал он. – Обещаю.
– Папа, Джорди ничего не ест! – сообщил Ральф, едва Зуга вошел в палатку.
Вспыхнувшая тревога моментально поглотила и горе, и чувство вины.
Джордан лежал на койке, отвернувшись к стене и подтянув ноги к груди. На ощупь он оказался таким же раскаленным, как камни на залитой солнцем пустынной равнине; заплаканное лицо горело лихорадочным огнем.
К утру залихорадило и Ральфа. Оба мальчика метались и бормотали в забытьи, горячие, словно печки. Одеяла насквозь пропитались потом, в палатке стояла невыносимая вонь.
Ральф не поддавался болезни.
– Ты только посмотри на него! – Ян Черут перестал вытирать губкой сильное, хорошо сложенное тело и с любовью смотрел на мальчика. – Он сражается с лихорадкой, будто с противником!
Зуга стоял на коленях с другой стороны кровати, помогая обтирать Ральфа. При взгляде на сына он почувствовал привычную гордость. Под мышками Ральфа уже виднелся пушок, внизу живота курчавились темные волосы. Пенис перестал быть похож на мягкого червячка, покрытого морщинистой кожицей. Плечи расширились, наливаясь мускулами, ноги были прямыми и крепкими.
– Он поправится! – повторял Ян Черут, пока Ральф, ожесточенно оскалившись, метался в забытьи.
Мужчины прикрыли его одеялом и перешли к другой койке.
Длинные пушистые ресницы Джордана трепетали, как крылья бабочки. Он жалобно поскуливал, не сопротивляясь раздевающим его рукам. Маленькое тело, такое же прелестное, как и личико, все еще покрывал детский жирок: круглые пухлые ягодицы, совсем как у девочки, тонкие кости, изящное сложение, длинные пальцы, узкие кисти и стопы.
– Мама! – захныкал он. – Хочу к маме!
Мужчины днем и ночью не отходили от мальчиков, бросив все дела, лишь выкраивая часок, чтобы напоить и накормить лошадей, и еще часок, чтобы торопливо сбегать за лекарством или урвать немного привезенных на продажу овощей. Алмазы были забыты, о них ни словом не упоминали в тесной, душной палатке, где боролись со смертью. Чертовы шахты были заброшены.
Через два дня Ральф пришел в себя; через три – ел так, что за ушами трещало; через шесть – его невозможно было удержать в постели.
Джордан на второй день ненадолго очнулся и жалобно позвал маму. Вспомнив, что ее больше нет, расплакался, и ему мгновенно стало хуже. Его жизнь повисла на волоске, маятник качался между жизнью и смертью – и с каждым качанием смерть становилась сильнее, пока ее запах не перебил вонь лихорадки.
Мальчик таял на глазах, превратившись в скелет, обтянутый полупрозрачной кожей, сквозь которую, казалось, проглядывала каждая косточка.
Ян Черут и Зуга спали по очереди, ни на минуту не оставляя Джордана. Когда не спалось обоим, они сидели рядом, утешая друг друга, пытаясь скрыть свою беспомощность перед лицом неизбежной смерти.
– Он молод и силен, – говорили они друг другу. – Он непременно выкарабкается.
День за днем Джордану становилось все хуже: скулы заострились; глаза, обведенные темными, точно синяки, кругами, запали.
Измучившись от горя и чувства вины, изнемогая от бессильной тревоги, Зуга каждый день уходил еще до восхода солнца, чтобы первым попасть на рыночную площадь: вдруг приехал торговец с полными сундуками лекарств, и уж наверняка бурские фермеры привезли капусту и лук, а если повезет, то можно купить и несколько вялых недозрелых помидоров, которые расхватают через полчаса после рассвета.
На десятое утро Зуга торопился домой. У порога он застыл на мгновение, сердито нахмурившись. Статую сокола вытащили наружу: в пыльной почве пролегла длинная борозда. Идол накренился, небрежно прислоненный к ободранному деревцу верблюжьей колючки, в скудной тени которого стояла палатка.
На ветвях дерева были развешаны почерневшие полоски сухого мяса газели, конская упряжь и походное снаряжение – среди этого мусора статуя казалась вполне на своем месте. Одна из несушек уселась на голову сокола, украсив ее белым потеком жидкого помета.
Насупившийся Зуга вошел в палатку. Ян Черут сидел на корточках возле койки Ральфа: оба с головой ушли в игру «пять камешков», используя вместо фишек отполированные кусочки кварца и агата.
Джордан лежал бледный и неподвижный. У Зуги екнуло сердце. Наклонившись над сыном, он заметил, как колышется грудь, и услышал почти беззвучное дыхание.
– Это ты вытащил сокола?
– Он не давал покоя Джорди, – проворчал слуга, не поднимая головы от блестящих камушков. – Малыш проснулся в слезах и все время звал этого идола!
Зуга хотел отругать Яна Черута, но его вдруг охватило безразличие. Он слишком устал и расстроен. Черт с ней, со статуей, потом можно обратно занести.
– Не было ничего, кроме бататов, – проворчал он, принимая дежурство у постели Джордана.
Вечером Ян Черут потушил сухие бобы с бараниной и добавил размятые вареные бататы. Варево выглядело весьма неаппетитно, однако впервые за много дней Джордан не отвернулся от протянутой ложки – с этого момента он быстро пошел на поправку.
Один-единственный раз, оставшись в палатке наедине с отцом, мальчик спросил про мать:
– Папа, она попала в рай?
– Да.
Уверенный ответ отца утешил Джордана.
– Теперь она стала ангелом?
– Да, Джорди, и всегда будет рядом с нами, приглядывая за тобой.
Малыш задумался, потом удовлетворенно кивнул. На следующий день Джордан уже достаточно окреп и остался на попечении Ральфа, а Зуга и Ян Черут решили взглянуть на Чертовы шахты.
Заступы, кирки, ведра, веревки, шкивы и лестницы – все растащили. Торговцы заламывали такие цены, что на покупку нового инвентаря уйдет не меньше сотни гиней.
– Нам понадобятся рабочие, – сказал Зуга.
– И что ты будешь с ними делать? – спросил Ян Черут.
– Копать.
– А потом? – В темных глазах коротышки-готтентота сверкнул ехидный огонек, лицо сморщилось, как кожура кислого яблока-паданца. – Что потом? – настойчиво спросил он.
– Там видно будет, – мрачно ответил Зуга. – Мы уже и так слишком много времени потеряли.
– Мой дорогой друг, – Невил Пикеринг очаровательно улыбнулся, – я рад, что вы меня спросили. В противном случае я бы сам завел этот разговор. Новичку непросто встать на ноги. – Он вежливо кашлянул и быстро поправился: – Хотя к новичкам вы, конечно, не относитесь…