— Я бы хотела укрыться в Пьемонте, — все еще настаивала Бона, опасаясь, что Мавр вынашивает планы ее убийства.
Но в конце концов ей пришлось уступить. Герцогский нотариус почтительно вошел в ее опочивальню 2 ноября 1480 года и предложил вниманию герцогини аккуратный свиток. В документе был сформулирован ее отказ от регентства и от опеки над сыном. Росчерк пера — и Бона превратилась из герцогини в простую гражданку. В сопровождении небольшой свиты Бона удалилась в Аббьятеграссо. Покидая город, она оглянулась: в глазах ее стояли слезы. Прощай, дорогой Милан! В душе еще теплилась надежда, что когда-нибудь она возвратится в эти пределы. Но умом Бона понимала, что ошибки, совершенные ею после смерти мужа, сделали возвращение в Милан маловероятным.
Ведь она, Бона, не проронила ни слова в защиту Симонетты, не выступила против его смертной казни. Она смирилась с тем, что отправили в ссылку ее возлюбленного Тассино. Она сама позволила отнять у себя сына. Она оказалась не в состоянии выпутаться из цепкой паутины, в которую заманил ее Мавр! Единственное, что оставалось ей теперь, — сожалеть о безвозвратно ушедших годах, доживать дни в окружении предательниц приживалок и шпионов, расставленных на каждом шагу. Бона замуровала себя заживо, и одиночество ее будет гораздо страшнее того кошмара, который она пережила в замке среди заговоров и интриг.
Герцогские советники испытывали сострадание, глядя на молодого белокурого герцога, созвавшего их в одном из самых больших залов замка. Зловещая тень дяди Лудовико нависла над ним.
— Я пригласил вас сюда, — выдавил из себя Джан Галеаццо, — чтобы рассмотреть вопрос о правлении нашим герцогством.
Последовала долгая и мучительная пауза. Все чувствовали себя как-то неловко, ибо знали, зачем они собрались сегодня.
— Мать моя удалилась от двора. По причине моего малолетства мне необходимо назначить опекуна. Перед нами важные решения, а принять их возможно только при должном руководстве.
Нотариус огласил завещание Галеаццо Марии. Покойный герцог распорядился таким образом, чтобы регентство до достижения его сыном совершеннолетия пребывало в руках матери. В случае препятствий или ее отказа регентом должен быть назначен один из братьев Галеаццо. Все внимательно посмотрели на человека, неподвижно стоящего за герцогским троном. На лице его — всегдашнее загадочное выражение. Лудовико знал, что выбор падет на него, и, не мешкая, заявил о своем согласии, едва племянник взглянул на него вопросительно. Нотариус записал скрипучим пером необходимую формулировку, в силу которой Мавр обретал полноту власти: «В связи с отъездом моей достопочтенной матери желаю, чтобы синьор Лудовико, мой дядя, стал мне опекуном».
Члены герцогского Совета, мягко говоря, испытывали замешательство, пытаясь объяснить удаление Боны троим послам савойского герцога, срочно прибывшим в Милан.
— Наш синьор Филиберт Савойский воспринял данное решение герцога Миланского как личное оскорбление. Вы должны предоставить нам возможность встретиться с герцогиней.
— Синьоры, вы рассуждаете в неподобающем тоне, — заявил один из наиболее авторитетных членов Совета. — Мадонна Бона приняла решение по своей воле. Мы с уважением отнеслись к ее желанию, хотя и весьма сожалели о нем. Герцог и монсиньор Лудовико сделали все, что было в их силах, чтобы удержать ее, однако, не преуспев в этом, назначили ей значительное содержание. Никто не вправе препятствовать герцогине в осуществлении добровольно принятого решения.
Савойские послы поклонились в знак согласия. Разумеется, они не поверили ни одному слову, но объяснение было принято.
— Твой мать слишком одинока, синьор мой, тебе следовало бы писать к ней как можно чаще.
Лудовико держал себя как заботливый родственник, старавшийся окружить отеческим теплом своего племянника. В Милане все должны знать, что он относится к детям своего брата как к своим собственным. Мавр вежлив и почтителен не только в отношении к Джану Галеаццо, он не обделил вниманием также других своих племянников: прекраснейшую Бьянку, цветущую отроковицу Анну, резвого и подвижного Эрмете. У Боны сохранились соглядатаи в Милане, так что, пребывая в изгнании, она прекрасно знала о том, как деверь относится к ее детям. Ей даже показалось, будто она ошиблась, считая Лудовико злодеем. Судите сами: когда она заболела и попросила прислать к ней придворного врача Джованни Марлиано, просьба ее была исполнена без промедления. Теперь она чувствует себя даже свободнее, да и настроение улучшилось. Нет той нервозности, когда она была вынуждена заниматься сложными делами государства. Разве что одна неприятность — досаждают финансовые инспекторы, насылаемые из Милана. Они почему-то убеждены, что она замыслила перевести в Пьемонт все свои деньги и драгоценности. Вот и следят за каждым ее шагом.