В общем, наша Карина считает жизнь тяжелым и рискованным занятием.
Меня всегда коробит, когда я вижу эти дезинфицирующие салфеточки.
Ну нельзя смотреть на другого человека как на мешок микробов. Пожимать ему руку, приглядываясь: а чистые ли у него ногти? Всегда быть начеку. Всегда прикрывать рот шарфиком. Всегда и во всем остерегать своих детей.
Не трогай, это грязное!
Вытащи оттуда руки!
Ни у кого ничего не бери!
Не ходи на улицу!
Не садись на землю, а то сейчас как влеплю!
Всегда мыть руки. Всегда полоскать рот. Всегда писать, привстав на десять сантиметров над унитазом, и целоваться, не касаясь губами. Всегда судить о других матерях по чистоте ушей их ребятни.
Всегда.
Всегда судить.
Та еще манера, с неприятным таким душком. Помнится, в доме у Карининых родителей уже к середине обеда зашла речь об арабах и начался разговор «начистоту».
Отец Карины называет их не арабами, а черножопыми.
Он говорит: «Для чего я плачу налоги — чтоб эти черножопые рожали по десять ублюдков на семью?»
Он говорит: «Эх, моя бы воля, погрузил бы я всю эту сволочь на корабль да пустил бы его торпедой ко дну!»
И еще он любит приговаривать: «Франция — страна нахлебников и лодырей. А французы все дураки безголовые».
Нередко он завершает свои речи так: «Я вкалываю шесть первых месяцев в году на свою семью, а вторые шесть — на государство, и пусть мне не талдычат о бедных и безработных, ясно? Я вкалываю половину времени на себя, а вторую половину на то, чтобы какой-то Мамаду мог брюхатить десяток своих черножопых баб, и не желаю, чтобы мне тут еще мораль читали!»
Мне особенно запомнился один из этих семейных обедов. Я не люблю о нем вспоминать. Он был устроен по случаю крестин малышки Алисы. Мы все собрались у родителей Карины, живших в окрестностях Мана.
Ее отец работает управляющим в каком-то «Казино» (имеется в виду бакалея, а отнюдь не рулетка), и вот когда я увидела его в конце мощеной аллеи, между его фигурным кованым фонарем и его сверкающей «Ауди», то окончательно поняла значение слова «фат». Это смесь глупости и нахальства. Это непоколебимое самодовольство. Это небесно-голубой кашемировый пуловер, туго обтягивающий необъятное пузо. И странная манера эдак сердечно протягивать вам руку, при этом уже ненавидя вас в душе.
Когда я вспоминаю о том обеде, меня жжет стыд. И не меня одну. Полагаю, что Лоле и Венсану тоже особо гордиться нечем…
Симона не было с нами за столом, когда беседа приняла опасный оборот. Он ушел в глубину сада строить шалаш для своего сына.
Он-то уж, наверное, ко всему этому давно привык. И конечно, знает, что, когда толстяк Жако затевает «разговор начистоту», лучше всего просто удалиться.
Симон похож на нас: он не любит перебранок в завершение банкета, боится конфликтов, всячески избегает открытых столкновений. Он утверждает, что это напрасный расход энергии и что нужно беречь силы для более интересных баталий. И что бороться с такими людьми, как его тесть, — значит заранее обрекать себя на неминуемое поражение.
А если с ним заговорить об ультраправых и о том, что экстремисты поднимают голову, он лишь покачает головой: «Ну, это нормально… Все равно что ил на дне озера. Тут ничего не попишешь, людям это свойственно. Просто грязь не надо трогать, она и не будет воду мутить».
И как только он может выносить эти семейные трапезы?! Как его хватает на то, чтобы помогать своему тестю стричь живую изгородь?!
Наверное, в эти минуты он думает о шалаше для Лео.
Думает о том мгновении, когда возьмет за руку своего любимого сынишку и они вместе скроются в затихшем подлеске.
Мне стыдно потому, что в тот день мы позволили себя раздавить.
Мы снова позволили себя раздавить. Мы ничего не ответили этому злобствующему бакалейщику, считающему себя пупом земли. Мы не осадили его. Мы не вскочили из-за стола. Мы продолжали медленно пережевывать кусок за куском, мысленно внушая себе, что этот тип просто дурак набитый и нужно просто отгородиться от него, поплотнее закутавшись в воображаемую тогу молчаливого достоинства.
Бедные мы, бедные. Или нет — просто трусы.