Луис Сернуда. Стихи
Радость одиночества
Наедине с собою
славно идти зарею,
только вода бы пела —
звонко, пустынно, бело,
рядом с землею сонной —
звонкой, пустой, зеленой.
Только бы полной грудью
вольно вдыхать безлюдье,
где, над землей витая,
ангелов кружит стая.
Рай их лежит высоко.
Сладко в нем, одиноко.
Второе ноября[1]
Глухой и похоронный
сегодня звон с утра,
и ветер заоконный
до самого нутра
сквозит холодновато
среди родных потерь —
считай свои утраты,
ведь ты один теперь.
В тебе одном отлиты
остатки жизни той:
очаг полузабытый
и тени за чертой,
что, заодно с тобою,
обречены на слом.
А небо голубое
повеяло теплом,
и дали просветлели,
и ты уже готов
вдохнуть цветочной прели у
рыночных рядов,
тот дух в себя вбирая,
где, тленьем налита,
живет земля сырая,
земля и красота.
Как время ни искусно,
гляди, в который раз
материя и чувства
отмаливают нас!
Сентябрьский ветер в тополях
В небе, где отгорела
памятью прошлом лете,
бродит душа несмело
в звонко-звенящем свете,
точно прося, чтоб снова,
рощицей у излуки,
светлая тень былого
к ней протянула руки.
Что там? Прозрачен воздух,
дальние видно вехи,
музыка кружит в звездах,
спит в тополином эхе.
Слышится в перелеске
легкий звук поцелуя,
крыльев глухие всплески
тайну хранят людскую.
Но и в блаженном гуле
не повстречаться с вами,
годы, что затонули
и утекли ручьями.
Юность, моя отрада,
чем я тебе отвечу?
Мне и тебя не надо,
не выходи навстречу!
Пой тростника безвестней
в пойме реки туманной.
Будь, как и я, лишь песней —
дальней и безымянной.
К вам потянусь без страха,
губы, глаза, былое.
В желтые листья праха,
молча, лицо зарою.
Да распахнет ненастье
мрака глухую полость.
Пой мне, былое счастье,
пой мне, заветный голос!
Пой и прощай, родное,
жажда и жизнь без края!
И уплывай волною
в желтую славу рая.
Чайки в городских парках
Владыка фабрик, баров, где камень давит прессом,
где сумрачное небо и сумрачные зданья,
христианин под праздник да по воскресным мессам —
ветхозаветный город, не знавший покаянья.
Чудно´ в таком пейзаже пройти забавы ради
по запыленным паркам, где зелень неопрятна,
и, глянув вверх случайно, увидеть на закате
в дождливом небе чаек — безумных, вероятно.
К чему бы им, крылатым, парить в дыму и гаме,
над лужами-ручьями с густым пятном мазутным?
Каким жестоким ветром, какими их судьбами
прибило к этим дебрям — безводным, сухопутным?
Отлучены от моря, покинуты на суше,
они сдержать не могут бессильного укора,
и докучают плачем их проклятые души тому,
кто дал им крылья, но не дал им простора!
Прощание
Юноши,
не ставшие вчера моими спутниками, прощайте!
И вы,
кого мне уже не суждено встретить завтра,
прощайте и вы!
Жизнь
развела нас:
позади смешливая вольница юности,
впереди — жалкое убожество старости.
В молодости я не умел
разглядеть красоту, привлечь ее, завладеть ею.
Теперь
я распознаю ее с первого взгляда.
Что с того? Нынче все — напрасно.
Ласка старика
лишь осквернит молодое тело.
Оттого и надлежит старой развалине
в гордом одиночестве, с достоинством
уходить от позднего искушения.
Как свежи и желанны целованные однажды губы.
Но не целованные — еще свежей и желанней.
Как быть? Что с этим делать?
Ничего, друзья мои: из этого лабиринта нет выхода.
~ 1 ~