После первой сессии меня назначили старостой группы и вменили в обязанность собирать со студентов справки о составе семьи и доходах. Поэтому я отлично знал, что зажиточностью в Любиной семье и не пахло. Мама — работник книжного прилавка. Какие книги доставались селу и кто там стоял в очереди за ними? Это же не обувь, не мебель, не стройматериалы и не пальто с шубами. При численности села в три тысячи жителей никак нельзя было размахнуться и на неходовом копеечном товаре хорошо заработать. Отец работал слесарем-наладчиком, следовательно, получал твердую ставку. Излишне подчеркивать, что небольшие сельские предприятия не шли в сравнение с городскими производственными гигантами — ни квартир там не давали и люди вынуждены были строить и содержать дома за свои деньги, ни денег больших не платили.
Тем не менее пришлось Любе жить на съемной квартире. Тогда на это уходило 15 рублей в месяц, что составляло довольно ощутимую сумму — почти 17% средней заработной платы. Сопровождая иногда Любу в столовую, я видел, что она очень экономила на еде, тратя на обед 25-30 копеек (салат из капусты или кабачковая икра — 2 копейки, полпорции горохового супа — 4 копейки, котлеты с гарниром — 13 копеек, пара кусочков хлеба — 2 копейки, чай или компот — 2 копейки), так что в сутки еда обходилась ей около одного рубля. Так продолжалось весь первый курс, пока общими усилиями нам не удалось пробить щит несправедливости. Нам навстречу пошла прекрасная старая фронтовичка, работавшая комендантом общежития и жившая в нем. Выслушав об ущемлениях, терпящих Любой, она персонально ей ежегодно выделяла место в общежитии — под свою ответственность.
Правда, стипендию Люба начала получать сразу же после первой сессии, по итогам которой многих троечников по требованию закона отлучили от государственной кормушки и высвободившихся в бюджете денег начало хватать на долю более достойных студентов. Со второго курса Люба уже получала повышенную стипендию, а ее платили независимо от доходов семьи. И больше безденежье над ней не висело.
На лекциях мы писали конспекты, а потом по ним готовились к семинарам, коллоквиумам и экзаменам. Если что-то пропустишь в доказательстве теоремы, считай пропало — потом нигде его не найдешь, потому что преподаватели оригинальничали, не любили читать строго по учебникам. Приходилось не отвлекаться. Но разве удержишься, если где-то в лекционном зале сидит эта девочка, на которую так и тянет посмотреть и от вида которой теплеет на сердце? Первые три года, пока мы изучали общеобразовательные дисциплины, лекции читали всему потоку сразу, а это 100 человек. Вот и крути головой!
Со временем мы во всех аудиториях освоились и каждый облюбовал свое место. Я приспособился сидеть в задних рядах, тогда и Любу хорошо видел, и лектора слушал без вращения головой.
Однажды мой взгляд как бы толкнул ее и она оглянулась. Почувствовав, что краснею, я наклонился. Потом в какой-то другой день это повторилось. А потом она подошла ко мне на перемене, когда я стоял у окна, заговорила. Не помню о чем.
Вуз — не школа, это сразу стало понятно. В вузе требовалось так много разнообразных книг, что купить их все мог позволить себе не каждый. Да и не стоило этого делать, потому что повсеместно имелись читальные залы с полным набором необходимых учебников и сборников задач. Читалки были и в общежитиях, и в факультетских корпусах, и кроме того — городские, отраслевые, областные. И во всех — полно народу, только бурлящая едва различимыми шепотками и звуками дыхания тишина залегала над склоненными головами, по четыре за каждым столиком. Все студенты занимались в этих читалках, особенно иногородние.
Несмотря на то что основные книги у меня в домашнем собрании были, я иногда тоже занимался в читальных залах. Тамошняя атмосфера помогала чувствовать себя в струе, быть частью чего-то большого и сильного, лучше усваивать материал, быстрее решать задачи. Казалось, что при необходимости можно тут же проконсультироваться с соучеником, спросить что-то у других. Хотя на самом деле мне это ни разу не потребовалось. В тот день, когда Люба заговорила со мной, я пришел заниматься в читалку и сел за ее столик. А вечером впервые провожал ее на квартиру — это было в двух минутах ходьбы от читалки.
Тут можно поставить точку, потому что дальше ничего уже не менялось.
Но для любителей знать подробности могу добавить, что после третьего курса я предложил Любе пожениться. Но она отказалась — боялась близких отношений, детей и того, что это помешает окончить учебу. Решили отложить женитьбу на год. Так и получилось, что Люба первой из всех девочек в группе, а может, и на потоке обрела ухаживающего за нею мальчика, но последней вышла замуж. За четыре года наших встреч мы так проросли душой друг в друга, так сроднились, так соединили и мысли свои, и привычки, и настроения, что к моменту создания семьи давно уже были единым нерасторжимым целым. Хотя никогда не проявляли нервозности, если Любе приходилось уезжать на все летние каникулы домой. Мне нравилась наша спокойная уверенность друг в друге, непоколебимость в привязанности, которая не торопила нас никуда, не изводила ничем, а просто разливалась тихим благодатным фоном жизни, в которой мы что-то делали: учились или работали.
Помню, как сияло солнце 26 апреля 1969 года — после холодного марта с сильными пыльными бурями! Все улеглось, все прошло, настал день нашей свадьбы. Как радостно было снова видеть мир живым и теплым, прозрачным и обнадеживающим, и вступать в него уже под одной фамилией!
Раздел 2. Подарок себе и вечности
Когда Любовь Овсянникова пишет о других — людях или книгах, крупных явлениях или мелких событиях, мыслях или поступках, идеях или интересах — это всегда приятно. Нет, она не льстит и не расточает пустые похвалы, а излагает свою серьезную правду, но такую, от которой не содрогнешься в гневе и обиде, а восхитишься в радости. Секрет прост: первое — Любовь Борисовна обладает способностью выделять в людях хорошее, позитивное и на него опираться при совместной работе; и второе — не берется писать о вещах, которые ей не интересны, которые не увлекли ее. То, о чем она знает, но не пишет, находится или за гранью ее внимания, или за гранью морали и она его просто игнорирует. «Не снисходит» — как говаривала Марина Цветаева.
Она пишет так, как будто делает подарок себе и вечности.
Двум равновеликим данностям. А другие пусть сами разбираются, если захотят, сумеют и осилят. Однако велика ее вера в людей, если она предлагает им такие масштабы. И велика ее любовь к ним.
Именно от Любови Борисовны полезно набираться умения любить, потому что ей свойственно оставаться вне влияний и амбиций, жить на нейтральной полосе, держать равновесие и соблюдать меру вещей. Выделить в любом деле главную суть и говорить только о ней, даже если все остальное не нравится — вот ее творческое кредо. Способность подняться над корыстью, над капризами текущей политики, над суетой и интригами, над модой и пошлостью эмоциональной составляющей жизни и играть на струнах бесстрастной объективности — это и редкий дар и тяжелый крест, требующий упорного, осознанного, незаметного героизма. Но именно на такую жизнь она и обречена. Как соловей обречен услаждать наши души своим гениальным пением, как райские птицы призваны покорять нас совершенно фантастическими брачными танцами, как лебеди являют миру пример абсолютной верности, так и Любовь Борисовна делает то, для чего создана. Она поет, танцует и служит верности в соответствии со своей духовной природой и предначертанным ей уделом.