Лукреция Борджа

Когда ты, забавляясь, играешь своей белой ручкой на арфе или цитре, умело и изящно извлекая звуки, достойные самого Феба; когда ты, забавляясь, зачаровываешь близкие воды По, заставляя трепетать речной поток от звуков твоего сладкого голоса; когда ты, забавляясь, вся отдаешься танцу. О, как боюсь я, что случайно какой-нибудь Бог заметит тебя и похитит тебя из замка, вознесет ввысь в легком полете и сделает тебя богиней какой-нибудь новой звезды¹…

Становится очевидно, что очарование Бембо подействовало, и Лукреция готова второй раз в жизни отдаться любви. «Она не подвержена никаким суевериям», — скажет Бембо. Именно так, естественно и без притворства, она попросила показать комнату в крепостной башне, где работал поэт-рыцарь. Три стрельчатых окна с небольшими стеклами в свинцовых переплетах освещали огромные столы, заваленные бумажными свитками. Одно окно выходило на Адриатику, всю в пенных барашках, на облака, плывущие мирно, как лебеди. Из другого был виден пруд, населенный хищными птицами. Из третьего — парк, грустная сказочная страна, царство земли и сонных вод, испещренных пятнами света, в которых дрожали солнечные нити, рассеянные сумерками.

После первого визита Лукреция казалась околдованной хрустальным шаром, который подарил ей Бембо. Подарок этот был не столь невинен, каким казался, поскольку позволял вызывать в памяти и видеть любимое лицо. Он вдохновил Бембо на один из самых прекрасных его сонетов:

Поскольку любовь запретила мне дерзать
С того дня, как я вступил в ее царство,
Я не только не мог просить о снисхождении,
Но даже не смел рассказать о своих страданиях.
Ах, если бы сердце мое было из хрусталя,
Мне не пришлось бы доказывать свою искренность,
И моя Дама увидела бы все, о чем я молчу, —
Вся моя боль открылась бы ее прекрасным глазам.
Мне кажется, что ее белоснежный лик
Затуманивает выражение жалости,
Той, что часто заставляет бледнеть мое лицо.
Только этого нет, в этом мне отказано,
Надеюсь, Господь не желает моей смерти,
Ведь бороться нет сил, а боль так велика².

Лукреция ответила в том же тоне на это пламенное послание:

Мессир мой Пьетро, что до вашего желания узнать, существует ли связь между вашим хрустальным шаром и моим, я не знаю, что еще сказать, разве только отметить их необычайное сходство, какого, вероятно, никогда прежде не бывало. Довольствуйтесь этим признанием, и пусть оно пребудет с вами всегда, как Евангелие.

Тем временем в июне, как и каждый год, герцог Альфонсо отправился в поездку по Северной Европе, чтобы узнать об изменениях в политике и в военной науке. Преданные Лукреции гонцы носились между Остеллато и Феррарой. Бембо, оставшийся в Остеллато, писал своему другу Строцци, как тяготят его деревенский отдых и визиты муз, как он желал бы оказаться вместе с другом возле герцогини. Лукреция получила 3 июня следующую записку: Я долго искал одиночества, тени прекрасных деревьев, покоя — всего того, что сейчас мне кажется скучным и непривлекательным. Что это означает? Новую болезнь? Я бы хотел, чтобы Ваше Высочество заглянуло в свою книжечку и узнало, отвечают ли ее чувства моим. Я отдаю свою судьбу на милостъ Вашего Высочества столько раз, сколько листьев в этом прекрасном саду, которым я любуюсь, облокотясъ на подоконник маленького, дорогого мне окна³.

Намеки на «дорогое окно», где он написал «книжечку», сборник пророчеств и сентенций, который они читали вместе, свидетельствуют о том, насколько они стали ближе. Лукреция все еще пыталась сопротивляться обаянию поэта, но вскоре она сочла, что не будет ничего дурного, если она снова будет счастлива. Дружеское чувство, которое питал к ней Бембо, переросшее затем в самую нежную привязанность, а затем и в обожание, не оставило ее равнодушной. Мечтать можно и в одиночестве, но любить нужно вдвоем. Чтобы защититься от любопытных глаз, она посоветовала венецианцу называть ее в письмах инициалами «F. F.» от слов «felice Ferrarese» («счастливая феррарка»).