Родриго был человеком большого обаяния. Не то чтобы красавцем – черты его лица несколько грубоваты, но достоинство, с которым он держался, и неизменное присутствие духа, вкупе с прекрасными манерами, притягивали к нему всех, кто вступал с ним в личный контакт.
Потому, как ни странно, восставшая против него публика расступилась и беспрепятственно позволила ему пойти к собору. А он благосклонно улыбался и бормотал: «Благослови вас Господь, дети мои». И некоторые даже становились на колени и целовали ему руку или край одеяния.
Так были ли эти часы самыми значительными в его жизни? С тех пор он знал множество побед, но, пожалуй, именно тогда понял, какой властью над людьми он обладает, как может их очаровывать, и именно с тех пор старался справиться с теми, кто пытался выступать против него, с помощью своего обаяния.
Так что он молился за дядюшку и оставался у его постели и после того, как все остальные его покинули. И хотя великолепный дворец был полностью разграблен, Родриго сохранял спокойствие и невозмутимость: сразу после смерти Каликста должен быть созван конклав, и Родриго был готов отдать свой голос за Энеаса Сильвиуса Пикколомини, дабы он стал Папой Пием II.
За что Пий должен был испытывать благодарность к Родриго. Он ее и испытывал.
Вот таким образом Родриго преодолел первый серьезный кризис в своей жизни. Этот опыт убедил его, что он в любых обстоятельствах, в отличие от бедного Педро Луиса, сможет выстоять.
Родриго унаследовал состояние брата, горестно – но недолго, поскольку не в его натуре было предаваться длительным сожалениям, – его оплакал, и с удовольствием обнаружил, что влияние его осталось прежним, а надежды на папство – непоколебимыми.
Родриго отер лоб надушенным платком. Да, то были опасные времена, и он искренне надеялся, что они никогда не повторятся, однако он смотрел в прошлое без сожалений, и был доволен собою, поскольку сумел не только не дрогнуть перед опасностями, но и преодолеть их.
Пий действительно оказался хорошим другом, правда, порою Пий считал нужным кое в чем порицать Родриго. Он вспомнил письмо, которое Пий как–то ему направил: в том письме он упрекал Родриго в посещении некоего дома, где милые куртизанки услаждали гостей. Среди этих гостей был и молодой и красивый кардинал Родриго.
«Нам стало известно, – писал Пий, – что там происходили непристойные пляски и что не было отказа ни в каких любовных игрищах и что вы вели себя так, как могут вести себя только люди светские».
Родриго покачал головой и улыбнулся, припоминая благоухающие сады Джованни–де–Бичи, пляски, теплые надушенные тела женщин и их соблазнительные взгляды. Он не мог противиться этим женщинам, и они тоже не сопротивлялись.
Да и к упреку Пия тоже вряд ли стоило относиться всерьез: Пий понимал, что у такого мужчины, как Родриго, должны быть любовницы. Смысл письма Пия был в другом: пожалуйста, пожалуйста, кардинал, только не пляшите со срамными девками на публике, а то люди говорят всякое, и это подрывает авторитет святой церкви.
Как же беспечен он был в те славные деньки, как уверен в себе! Он твердо решил извлечь максимум выгоды и из церкви, и из мирской жизни. В церкви он делал карьеру, целью которой был папский трон, но от плотских желаний отказываться не собирался – он был человеком чувственным. В его жизни всегда будут женщины, но, по правде говоря, в этом он не отличается от большинства священнослужителей, которые не воспринимали обет безбрачия всерьез. Как сказал какой–то остроумец, если бы рожденные в Риме дети появлялись на свет в отцовских одеждах, на всех них были бы рясы или кардинальские мантии.
Все всё понимали, однако Родриго, пожалуй, наиболее откровенно предавался плотским утехам.
Но потом он встретил Ваноццу, поселил ее в прекрасном доме, где теперь жили и их дети. Нельзя сказать, чтобы он был верен Ваноцце – да этого от него никто и не ждал, но в течение многих лет она была его фавориткой, и он обожал прижитых от нее детей. И сейчас должен был родиться еще один.
До чего же тяжко ждать! Ему уже пятьдесят лет, а он волнуется как юный двадцатилетний муж, и если б он не боялся слушать крики и стоны Ваноццы, то уже давно помчался бы в ее апартаменты. Впрочем, нужды в этом нет – кто–то постучался в дверь, наверняка с приятным известием.
Перед ним стояла хорошенькая раскрасневшаяся горничная Ваноццы – даже в этих обстоятельствах Родриго не мог не обратить внимания на ее прелести. Надо будет приметить эту девицу…
Она поклонилась:
– Ваше Святейшество… Дитя родилось.
С грацией и порывистостью совершенно молодого человека он бросился к ней и обнял ее своими прекрасными белыми руками.
– Деточка моя, как ты запыхалась! Сердечко так и колотится!
– Да, мой господин. Но… дитя родилось.
– Пойдем, – торжественно объявил он, – поспешим к твоей госпоже.
Он быстрыми шагами устремился вперед, маленькая горничная семенила следом. Она вдруг поняла, что совершенно забыла сообщить ему пол новорожденного, а он не удосужился спросить.
Кардиналу поднесли маленький сверток, он коснулся детского лобика и благословил новорожденного.
Женщины жались по углам, словно боялись, что их обвинят в том, что пол у ребенка оказался не тот.
Дитя было очаровательно, головку украшали светлые кудряшки: Ваноцца подарила ему очередное златоволосое чудо.
– Это девочка, – словно извиняясь, произнесла Ваноцца, глядя на Родриго из просторной постели.
Он приблизился к ней, взял за руку и поцеловал.
– Прекрасная девочка!
– Мой господин разочарован, – устало констатировала Ваноцца. – Он ждал мальчика.
Родриго рассмеялся – смех у него был удивительно музыкальный, заразительный, многим он нравился именно из–за того, как умел смеяться.
– Разочарован? Я? – Он окинул взором собравшихся в комнате женщин. Они осмелели, подошли поближе. – Разочарован тем, что родилась девочка? Но вы все… каждая из вас знает, как я люблю слабый пол, я испытываю к нему такую нежность, какую не способен испытывать к лицам моего пола.
Женщины рассмеялись, и Ваноцца вместе с ними, но острый глаз ее приметил растерянность, которая появилась на хорошеньком личике горничной, когда взор Родриго остановился на ней.
Ваноцца тут же решила, что, как только они вернутся в Рим, она уволит эту девицу – напрасно Родриго на нее заглядывается.
– Значит, мой господин доволен нашей дочерью? – прошептала Ваноцца и сделала знак женщинам оставить ее с кардиналом наедине.
– Я искренне верю, – сказал Родриго, – что буду любить эту очаровательную девчушку куда больше, чем ту веселую банду, которая сейчас населяет наши детские. Мы окрестим ее Лукрецией, и, как скоро вы, мадонна, окрепнете, возвратимся в Рим.
Вот так одним прекрасным апрельским днем в родовом замке Борджа в Субиако появилось на свет дитя, чье имя прославится в веках – Лукреция Борджа.
ПЛОЩАДЬ ПИЦЦО–ДИ–МЕРЛО
Как же радовалась Ваноцца возвращению в Рим! В месяцы, последовавшие за рождением Лукреции, Ваноцца чувствовала себя счастливейшей женщиной в мире: Родриго захаживал к ней еще чаще, чем обычно, поскольку в детской комнате поселилась теперь златоволосая девчушка, а он в ней души не чаял.
Она была очаровательная и совсем не крикливая, она тихонечко лежала в колыбельке и одаривала каждого, кто над ней склонялся, прелестной улыбкой.
Мальчикам она тоже понравилась. Они становились по обе стороны колыбели и всеми способами старались рассмешить сестренку. Они постоянно из–за нее спорили – Чезаре и Джованни вообще были отчаянными спорщиками, дай только повод.
Ваноцца и ее женщины не могли без смеха слушать их препирательства: «Это моя сестра!» «Нет, это моя сестра!» Им пришлось даже объяснять, что она в равной степени приходится сестрой обоим.
Глаза Чезаре вспыхнули негодованием:
– И все–таки она больше моя, чем Джованни. Она любит меня больше, чем его!
На что няня ответила, что, когда Лукреция подрастет, она сама решит, кого любит больше.
Джованни с презрением глядел на брата: он–то понимал, почему Чезаре хочет, чтобы Лукреция любила его сильнее. Чезаре был убежден, что Джованни перепадает от дяди Родриго куда больше сластей, чем ему, к тому же прекрасный и могущественный дядя Родриго, приходя, всегда первым целовал и ласкал Джованни и только потом переходил к Чезаре.