Подобные обычаи я видел на Фиджи и Таити. Таковы все еще нравы населения островов Южных морей, где не погибают от голода, где старые привычки приходят в столкновение с той жизнью, какую изведал металлург, подавший прямо из джунглей на современное промышленное предприятие в Новой Каледонии.
И независимо от того, нравится нам это или нет, на островах Французских территорий в Океании исподволь образуется новый класс — промышленные рабочие. Перешагивая через эпохи и фазы развития, канаки с курчавыми шевелюрами появляются на металлургическом заводе. Из странного мира тайн, мира языческих мифов и колдовства, они вдруг попадают в мир Большой Тайны Белого Человека. У меня все стоят перед глазами их ловкие фигуры, движущиеся вблизи огнедышащих великанов с такой свободой, будто лунной ночью они поддерживают огонь на берегу моря, ожидая уплывших за тунцом рыбаков. Мускулистые, блестящие от пота коричневые руки так ловко обращаются с металлическими инструментами, точно это остроги, какими уже тысячелетия островитяне при свете факелов пронизывают больших рыб прибрежных вод. Внимание! Мы являемся свидетелями того, как народы Океании медленно, но необратимо включаются в современность…
Именно для этих канаков из далеких островов «Ле Никель» строит хижины из пальмовых листьев, точь-в-точь такие же, к каким они привыкли в родной деревне где-нибудь на маленьких островках архипелага Луайоте.
Уже наступил день, когда мы с инженером Ще-невским попадаем в поселок, состоящий из этих примитивных хижин. Солнце пробивается сквозь дым заводских труб, золотит волны океана, на которых покачиваются корабли, прибывшие за никелем.
Оставив позади заводские цехи, мы медленно проходим между хижинами из листьев. Их жители, уставшие от ночной работы, спят теперь вповалку на полу. Мне не узнать, мечтают ли они о прохладной синеве воды в заливе родного островка или же спят крепко, без сновидений, как очень уставшие от работы люди… Среди хижин неожиданно вырастает какое-то странное здание, заметно отличающееся своими металлическими стенами от хижин, чья форма не изменилась за многие тысячелетия. Что это за барак? Я получаю ответ, в котором видна, пожалуй, вся суть изменений, происшедших в шестидесятых годах на островах Океании. «Это, — говорит директор Щеневский, — ангар вертолета, который быстро доставляет нас на дальние объекты предприятия…»
Гибель пробкового шлема
Давайте вернемся-ка снова на острова Луайоте.
Сильно потрепанный самолет местной линии так низко пролетает над джунглями, что на миг кажется, будто шасси заденет колыхающиеся на ветру верхушки кокосовых пальм. Он находит вырубленную среди деревьев коричневую полосу посадочной площадки и вскоре уже подпрыгивает на неровной почве стартовой дорожки.
Жаркий воздух врывается в открытую дверцу, когда по лесенке мы спускаемся на землю Лифу. Остановка непродолжительна. Босоногие и темнокожие пассажиры забираются в кабину с легкостью детей природы. Багажное отделение заполняется посылками, отправляемыми на Новую Каледонию: здесь и громадные ракообразные, шуршащие в плетеных корзинках, и тунцы с блестящей кожей и отрезанными хвостами и плавниками и, наконец, беспокойно кудахтающая домашняя птица. Через четверть часа шум моторов заглушает прощальные восклицания провожающих и крик петухов, которых никто не провожает. Самолет делает круг над аэродромом и исчезает за горизонтом.
Остров Лифу на три дня погружается в тишину и спокойствие. Начальник аэродрома запирает на ключ комнату с радиостанцией, собственный письменный стол и изысканный туалет — три символа цивилизации белых людей, до прибытия следующего самолета они никому не понадобятся в этой пустоши. Потом он грузит в машину мешок с почтой, какие-то свертки, два ящика консервов и меня, нажимает ногой, обутой в сандалию, педаль стартера, и мы двигаемся по ухабистой дороге, ведущей через джунгли.
Спустя полчаса мы останавливаемся перед небольшим побеленным зданием у самого моря. Над зданием развевается трехцветное знамя, сверкает на солнце мачта радиостанции. «Жан! Жан! — зовет мой проводник, — служебное дело!» Вскоре в дверях показывается жандарм, мгновенно исчезает и снова появляется, на этот раз во всем блеске формы. На нем шорты, толстые гольфы, рубашка с короткими рукавами и фуражка. Он наклоняет свое гладко выбритое лицо над моим паспортом и специальной бумажкой, призывающей власти архипелага Луайоте оказывать мне всяческую помощь и разрешающей посещений резерваций.
Фуражка отправляется на полку. Пробковый колониальный шлем отошел в прошлое на островах Южных морей. За время моего путешествия я встретил сию непременную когда-то принадлежность этих краев всего лишь дважды. Один раз на острове Вити-Леву на голове босого старика, носившего этот головной убор лихо сдвинутым на левое ухо. Второй раз на Таити, где гордая молодая мама посадила свое темнокожее дитя на пробковый шлем, который несложным путем был приспособлен для гигиенических целей. Я не принадлежу к искателям символов, но это унижение великолепного некогда головного убора так и просилось в записную книжку.