Громкое, испуганное блеяние овец они услышали издалека. Отец разом напружинился, пригнулся к гриве, пустил коня круто в гору. Петька, стараясь не отстать, гнал лошадь сквозь цепкий кустарник, прижав ноги к мокрым бокам коня и думая лишь о том, как бы копыто не попало в расщелину, затаившуюся в траве.
И вдруг увидели, как желтоватые овечьи волны плещутся со склона на склон.
— Однако напугал кто-то, — обернулся отец, и каждая его морщинка на остром худом лице вылилась в тревогу. — Волков не должно быть. Последний раз забегали в позапрошлом году, и то двух взял. Больше не появлялись. Медведей тоже не слышно. Да и не балуют они летом. Хватает ягод и кореньев…
Овцы сбились тесной кучей, обступив что-то, не видное отсюда. Отец спрыгнул с коня, подбежал, растолкал животных. На тропе лежал крупный ягненок с раздробленной головой.
Отец поглядел на ягненка, на пугливо сбившихся в кучу овец и поднял голову. Над горой, поросшей старыми лиственницами, косо врезалась в кристально ясное, невинное небо серая птица, торопливо взмахивая большими крыльями. Ее оперение металлически поблескивало в лучах еще не жаркого солнца.
Отец вышарил в траве сырой березовой обломок и бросил вверх. Но гнилая палка рассыпалась в воздухе. Отец зло выругался по-алтайски. Но это не удовлетворило его расстроенного сердца, и он выругался еще и по-русски. И вдруг, чего с ним, уверенным в своей постоянной правоте, не бывало, смутился, уколовшись о чуть насмешливые, осуждающие глаза сына.
Снова подумалось Чепину, что с другими сыновьями ему спокойнее, роднее. Они податливо впитывают все отцовское: и мысли степенные, и случайные грубые слова. Все перенимают как должное, как наследство.
— Красиво летит беркут. — Петька- сузил щелочки глаз вслед птице. — Мне бы такие крылья…
— Зачем? — пытливо глянул тот.
— Так, — отвернулся сын.
— Умная голова лучше любых крыльев, — буркнул раздраженно Чепин. — Этот понадеялся на крылья, а не смекнул, что не унести такого большого ягненка, только зря животного сгубил, паразит. — И мягче, примирительно: — Поумнеть бы тебе, Петька… — Встрепенулся, глаза засветились: — Примета есть такая… Древняя примета. Кто убьет орла, у того желание исполнится, — и погрозил птице сухим кулаком.
Солнце обошло небо и стало опускаться к горе на острые верхушки елей, отчего вспыхнули те оранжево, будто обожглись, а в ущелье опустился синий полумрак.
И сразу невесть откуда упруго дохнул прохладный ветерок, насыщенный обострившимся к вечеру нежным духом альпийского многотравья.
Отца все не было. Днем он сказал: «Помогу ребятам силос закладывать и к вечеру буду».
Лиственницы и березы пустили густые тени. Ближние скалы растушевывались, а отец все не приезжал.
Петька запрыгнул па лошадь и стал сгонять овец на покой в теплый, безветренный ельник. Потом наломал сухих смолистых сучьев и запалил костер.
Из-под хвороста поползли зыбкие, желтые языки огня, резче оттенив наступившую тишину. В просветах между кронами прорезались крупные, спелые звезды. От них тянуло холодом и тоской.
Костер метал блики, вспугивая настороженную, затаившуюся вокруг темноту. Под неверными всполохами света деревья, кустарник, скалы меняли очертания. Обычные, понятные днем на черном фоне горы, они стали зловещими, будоражили ум, лишали спокойствия.
Петька тянулся ближе к огню и чаще оглядывался по сторонам, чутко улавливая ночные шорохи. И вдруг ему показалось, что кто-то осторожно ходит за кустами. Он не слышал ни шагов, ни особо настораживающих чужих звуков. Но странное ощущение, что поблизости кто-то есть, не проходило.
Петька встал и, поежившись от зудящего, липкого страха, пошел к отаре. Натыкался на шарахавшихся овец и шел дальше, к кустарнику. И, прикрыв ладонью глаза, набрал воздуху полную грудь, как перед прыжком в холодную воду, врезался в цепкие, колючие ветки рослой горной акации. Никто на него не бросился, не охватил. Это удивило. И он замер, прислушался.
окружающая тишина оставалась нерушимой. Ничего не услышал, кроме торопливых ударов своего сердца и шума крови в возбужденной голове.
— Это мне кажется. Просто кажется… Эй-хэ-э-эй! — резко, по-отцовски крикнул он, пугаясь громкости. Эхо отдалось неохотно, сонно. И Петьке стало спокойнее от своей смелости. Он вернулся к костру. Веткой сдвинул в сторону потрескивающие головешки. Подкормил огонь
сухой березовой корягой, чтобы дольше грело. Лег на теплую землю лицом к огню.
— У древних огонь заместо кино был, — подумал Петька. — На огонь можно всю ночь смотреть и не надоест. Можно про свое думать и видеть, что захочется.