Галка тоже поднялась из-за стола, прошлась по скрипучим половицам, взяла с окна зеркало. Она долго рассматривала свое отражение и хмурилась. Подавила двумя пальцами прыщик на подбородке, пожевала губами, замечая с горечью ранние морщинки у губ.
— Старею я, Шурчик… Скоро двадцать пять, а жизни еще и не видела. Подумать только: двадцать пять… Крему, что ли, купить? — пробормотала озабоченно. — Кожа какая-то желтая… Эх, Шурка, Шурка, жила бы в своей деревне, доила коров, парное молоко пила. С него лицо розовое делается, свежее. Сравни городских девчат с деревенскими. У городских девчат лица усталые, цвет опять же не тот. Приглядись как-нибудь на улице.
Шура повернулась к Галке, слушала и жалела ее, жалела себя. Мелькнул в памяти белый материн платок.
Королевич приласкает голову тво-о-ю…
Защемило сердце. Вот придет весна, скворцы прилетят в Лебяжиху и будут жить в скворечнике на старой березе в огороде. Как она радовалась прилету этих птиц, блестящих, словно помазанных коровьим маслом!
Отец как-то собирался срубить старую березу — затеняла помидоры. Шагнул с топором, сочно врубил лезвие и вдруг отступил. Над деревом тревожно кричали скворцы. «Как это я забыл про вас, скворчики» — и топор отбросил, негодуя на себя.
— Поговори со мной, — попросила Галка, глядя в окно, на проступающие сквозь лед огни высоких домов. — Тебе еще рано вздыхать. Улыбаешься? Эх, Шурка, Шурка… Ты не скоро постареешь. Улыбка у тебя наивная. Научи…
— Ложись-ка спать! Завтра вставать рано.
— Не усну я. Всякая чепуха в голову лезет.
— А ты ложись и думай о чем-нибудь хорошем, — легче будет. Попробуй, на себе испытала.
Шура улыбалась и думала, что завтра она, наверное, снова увидит своего студента, а ради этого она согласна вскакивать чуть свет и бежать по морозу. И вообще завтра может случиться что-то светлое и долгожданное.
Лежала и думала, и слушала злорадно, как похрустывают за окном неуверенные шаги.
СТАРЫЙ ДОМ
— И куда его несет, сердешного? — беспокоился Гаврилыч и все жевал желтый от махорки завиток бороды. Трещавший неподалеку трактор путал мысли и беспокоил.
А беспокоиться старику не хотелось. Он только что выпил две кружки чаю с прошлогодним малиновым вареньем и лежал на кровати, укрывшись старенькой шубой. Весь разопрел от внутренней теплоты. Хорошо ему. Во рту сладко. В животе крепкий малиновый настои бродит.
Старик лениво погладил овчину. Шерсть местами хотя и повытерлась, а кое-где свалялась грязно-желтыми клочьями, все же не совсем потеряла способность беречь тепло своего старого хозяина. И Гаврилыч почувствовал к шубе благодарность.
Сколько раз уже решался бросить ее к порогу — ноги вытирать. Потому что сын прислал из города новую шубу. Да только старую жаль было. Шуба многие годы охраняла Гаврилыча от ветра и снега, от морозов, и вдруг под ноги — грязные сапоги обшаркивать. Не по справедливости. В стужу она, ясное дело, уже плохой помощник, а в избе иной раз накинуть на плечи — ничего, пригреет. И вообще новую еще обнашивать надо,
да привыкать к ней. Повесил как-то старую на гвоздь, отошел — похожа на хозяина: выгнула спину сутуло, и рукава вперед тянутся, гнутые в локтях. Того и гляди, соскочит с гвоздя и заковыляет по улице. А кто из соседей глянет и подумает: Гаврилыч куда-то подался.
Старик вздохнул и поглядел на давно не беленный потолок, весь в темных трещинах и потеках. Мелкие, едва заметные трещинки ручейками сливались в черные реки. Они неподвижно струились по потолку, обтекая островки неровной бугристой штукатурки.
Гаврилыч любил глядеть на эти застывшие ручьи и реки. Вспоминалась своя жизнь, которая когда-то тоже пробивала русло в большую реку. А теперь вот израсходовались годы и понесло его по течению, как ноздреватую льдину по разбухшей реке. И оставалось только прошлое. Оно согревало, как старая шуба.
Сейчас же старик глядел в потолок незряче, будто в туман, и слушал, стараясь не шевелиться, чтобы не звякали медные шишки на спинках чуткой кровати.
Где-то уже совсем недалеко трактор гремел всем своим железным телом. Скрипели, лязгали гусеницы на камнях, и натужно замирал мотор на крутяках.