— Неужто сюда? — тихо проговорил старик. Взявшийся невесть откуда, в душу плеснул холодок неясной беды. — Может, свернет еще… теплилась надежда, и он дыханье попридержал, чтобы лучше слышать.
Ни автомашины, ни трактора по этой короткой, затерявшейся среди плетней и огородов улице не ездили. Люди обошли вниманием глухую улочку, потому что она никуда не вела. Ни на пашни, ни на выпаса, ни в другой район. А раз никуда не ведет — нету ей никакого строительства. Ни тротуаров, ни новых домов. Какой была она много лет назад, такой и осталась. Тихой, поросшей низкой травкой, чистой после дождей и не пыльной в жару.
Изба Гаврилыча стояла на отшибе. Хозяин, строивший ее, не стал жаться к другим домам и плетням. Зачем тесниться, когда такой простор? И вот изба словно отбежала от других да и замерла удивленно: некуда дальше. Рядом петляла неглубокая речка с чистой водой и пологими песчаными берегами. За нею неширокий ромашковый луг. А над лугом поднималась зубчатая стена соснового леса с березовыми, вкраплинами.
Так и стояла изба, удивленно глядя на мир покосившимся окном, с когда-то нарядными, а теперь серыми растрескавшимися наличниками.
Шум трактора наплывал, туго заполнял избу. Стекла в рамах звенели надтреснутыми голосами. В пустом ведре на лавке гулко постукивал жестяной ковшик.
Понял Гаврилыч, что трактористу сворачивать уже и некуда. Высвободил ноги из-под шубы, спустил с кровати. Нашарил самошитые тапочки, пошел к окну. Стекло показалось тусклым, и старик потер его рукавом рубахи. Пригляделся.
Покачиваясь на неровностях неезженой улицы, прямо к его избе тащился бульдозер. Гусеницы струились, будто два ручья перекатывались по камешкам, играя на встречном солнце. На широкий, отполированный земляной работой нож бульдозера глядеть больно. Позади, сторонясь пыли, торопливо шли два мужика. Беззвучно открывали рты, скалились улыбками.
Увиденное забеспокоило сердце, Гаврилыч расправил занавеску, чтобы все стекла прикрылись и не осталось бы щелки для подглядывания. После пружинящим лесным шагом отошел к двери. Стараясь не скрипнуть, задвинул засов в сенях, плотно прикрыл дверь в избу и перевел дух. «Кабы знать, так ушел бы куда», — подумал расстроенно и сел на кровать, уронив руки.
Бульдозер той порой доехал до избы, поревел мотором и притих. Гаврилыч, утишая рвавшее ребра сердце, кинул шубейку к порогу, прилег на нее, ловя звуки за дверью. Послышались голоса мужиков. Крыльцо непривычно заскрипело от тяжелого топота. В дверь негромко, будто робея, постучали.
Гаврилыч затаился.
— Это тебе не город, здесь без стука в самый раз, — послышался насмешливый голос, и дверь сильно потянули на себя. Засов заскрипел.
— А может, нету его? — неуверенный молодой голос.
— Куда ему деваться…
— Так ведь заперто вроде…
— Изнутри закрылся. Дрыхнет, поди, как барсук.
«Сам ты барсук, леший», — мысленно ругнулся Гаврилыч, боясь шевельнуться.
В дверь постучали настойчивее.
— Говорю же, нету его!
— Тут… — Дверь рванули так, что затрещали старые петли. «Ну и силушка, — забоялся дед. — Сломает дверь-то». Он уже понял, что отсидеться не удастся и разговора с мужиками не избежать.
— Кто там? — спросил нарочно слабым, сонным голосом.
— Я же говорил — дрыхнет, — это вполголоса, а вслух почтительно: — Откройте, Игнат Гаврилович!
— Чего надоть?
— Бумага вам из конторы!
— Какая бумага?
— Откройте-ка дверь, покажем!
«Настырный какой», — озлился старик. Он долго возился с засовом. Тянул время, хотя понимал всю бесполезность этого. Ждал он эту бумагу. Давно уже ждал.
Дверь отворилась, плеснув солнце в полутемные сени. Гаврилыч Заслонился ладонью от яркости и от троих мужиков на крыльце. Впереди стоял высокий, худой парень в золоченых очках. На нем была чистая синяя спецовка. Очки весело поблескивали.
— Здравствуйте, Игнат Гаврилович, — подался вперед высокий. — Приглашайте в дом! — голос праздничный, ласковый.
«Ишь ты, — немного успокоился старик, — как навеличивает. А давеча барсуком обзывали». Он поглядел на всех троих поочередно и стал гадать, который обзывал. «Вроде не этот, золоченый, ишь, как уважительно глядит». На второго мужика глянул мельком. Пожилой, неприметный, даже серый. В тени держится. «Этот при его годах не позволит. Видно, тот, чубастый, третий. Ишь, чуб-то напустил на бесстыжие глаза. Этот кого хошь обзовет, глаза-то будто маслом помазаны, скоромные».
— Доброго здоровьичка, — запоздало ответил Гаврилыч, отрывая глаза от чубатого. — Заходите в избу, — недружелюбно покосился еще раз на чубатого. Тот лениво курил и сплевывал в сторону. Когда стали заходить, задержался на пороге. Хотел бросить папироску, передумал да так и вошел.