Бульдозер прошел еще немного, волоча по земле обломок матки и, стихнув, остановился. Из кабины вылез потный Иван Иванович.
— А ты боялась, дурочка! — весело хлопнул его по плечу Володя. — Чисто сработал. Раскатал до бревнышка. Ну, ладно, ты, Иван Иванович, здесь оставайся. Все обломки в кучу сгреби, место спланируй. А мы с Гришкой деда доставим, — оглянулся, ища глазами Гаврилыча.
— Я видел, он в огород уходил, — вспомнил Гришка.
— Позови.
Гришка ушел и тотчас прибежал назад, растерянный.
— Слышь, Володя, дед-то вроде того…
— Как… того? — тревожно сверкнул очками Володя.
— Вроде концы отдал.
Володя оттолкнул Гришку и бросился в огород. Вслед затопал Гришка. Побежал и бульдозерист.
Гаврилыч лежал в пыльной траве. Лежал на боку, неловко подвернув руку. Из маленького кулака торчал поблескивающий ключ.
Иван Иванович быстро присел, перевернул старика на спину. Расстегнул рубаху на груди, приник ухом.
— Живой, — облегченно сказал он, поднимаясь.
— Че с ним? — спросил Гришка.
— Сердце, видно, зашлось.
— Скажи, как переживает, — прошептал Гришка, — а дом — ни одной живой доски.
Иван Иванович вновь склонился и стал осторожно растирать седые виски старика.
— Что-то не так, ребята, а? — сказал Володя.
— Воды бы принести, — хмуро бросил Иван Иванович, поднимая легкое тело старика. — Помогите, чего стоять-то. На тую вон скамеечку надо его… А ты, Гришка, чего? Давай за докторшей.
— Может, он сам оклемается? — неуверенно возразил Гришка.
— Давай, давай! — уже зло крикнул Иван Иванович. Высохшее тело Гаврилыча лежало на его руках грузом нетяжелым, но почему-то очень неудобным.
СОЛНЦЕВОРОТ
I
Когда заледенелые окна горницы тронулись синим утренним светом, отец вышел за дровами и вернулся озабоченным. Стараясь не греметь, сложил поленья возле печки. Обмахнул рукавицей катанки от мохнатого, выпавшего в ночное безветрие снега. Сел к столу, сворачивая самокрутку, выжидающе повернув худое бровастое лицо в сумрачный угол горницы. Там спали трое дочерей и Егорка, пятнадцатилетний пацан.
Дочери спали на широкой деревянной кровати, сделанной отцом в давние времена. Егорке же, как второму после отца мужчине в доме, полагалась отдельная кровать. Было прохладно. И сестры и Егорка спали, укрывшись с головой в стеганые одеяла.
— Егорка… — тихо позвал отец, затягиваясь едким дымом.
— Не тревожь ты его… — заворчала мать, заталкивая в печь еловое полено, на котором поблескивали капли оттаявшей смолы. — Пусть парнишка отоспится. Воскресенье же…
— То-то и оно, что воскресенье. Егор, дьявол, кому отец говорит? Живо подымайся, разнежился, как баба!
Сын, выпростав ноги из-под одеяла, ступил на холодный пол, поежился и вскочил с кровати.
— Ну чего, батя? — спросил, зевая и потирая глаза. Был он невысок, но строен, как тополек. Лицом худощав и броваст в отца.
— Я давеча за дровами выходил, — начал отец, значительно помолчав. — И на меня сомненье нашло…
— Тьфу! — сплюнула мать, гремя кастрюлей, — век прожил, а ума как у Аленки. От твоих сомненьев скоро ноги протянем.
— Не влипай, мать, когда мужики говорят, — глянул на нее отец пронзительно. От этого взгляда, бывало, браконьеры теряли ясность в голове и становились на все согласными. Безропотно отдавали в цепкие руки Корчного дробовик и незаконно битую дичь и упрашивали униженно не писать протокола.
— Так вот, я во двор выходил, — продолжал отец, не обращая внимания на насмешливо отвернувшуюся мать, — и заметил, как над Лисьим Бродом воронье кружит. Мне это не понравилось. К тому же воскресенье… Ну… понял?
— Понял, — напружинился Егорка. — Сходить бы надо.
— Возьмешь мои лыжи. Снег нынче глубокий, топкий… Солнцеворот. Солнышко на лето, зима на мороз поворачивают. То мороз, то теплынь. Ружьишко свое прихвати. Чего набычился? Не надувай губы. Мое не трожь. Не на медведя собираешься. Отец твой до тридцати лет с берданой ходил — и ничего. Добывал зверя. В общем, — понизил голос, — погляди, кто там шалит. Сам на рога не лезь, в случае чего. Понаблюдай осторожно и — сюда. Мать, положи парню еды в мешок! Да не ной, мужика я ращу или кого?
II
Дом егеря, как большой, потемневший от старости гриб, приютился на пригорке среди березняка, прозрачного в зимнем обличье. Внизу, за перемерзшей речкой лежал лес синей неоглядностью. Там, километрах в трех, и есть Лисий Брод, местность, богатая всяким зверем, которого манят мшистые перелески, подземные родники, теплые даже в лютые морозы. Браконьеры обходили эти места стороной из-за близости егерского поста.