— Врете вы! — грубо крикнул Егорка.
— Ну, дело твое, — холодно сказал мужчина. — Можешь забрать мое ружье. Только завтра оно будет у меня. — Он резко отошел, поднял нож, вытер наледь о шерсть зверя и присел спиной к Егорке.
— Вы ответите за отца! — голос сорвался. Подхватил ружье браконьера на плечо. И, раскатывая изморозь, побежал в молодой ельник.
Отбежав метров пятьдесят, Егорка оглянулся. Мужик по-прежнему сидел на корточках перед тушей лося.
III
Домой вернулся к полудню. Идти было трудно: мешало второе ружье. Выбился из сил, пока взошел на гору.
— Ну, слава богу, сам воротился! — обрадованно глянул отец со ступенек крыльца, перепоясанный патронташем. — Я уж искать хотел. Мать воет… Постой… Никак у тебя два ружья… Где взял? Дай-ка мне… — остро глянул в хмурое лицо сына.
— Там, — вяло махнул Егорка в сторону леса. — У браконьера отобрал. Он лосиху брюхатую забил.
— Постой… постой… — шептал отец. — А ну, пошли в избу. Ружьишко, кажись, знакомое. Мать! — крикнул он, захлопывая за сыном дверь. — Поди-ка сюда! Гляди! Ружье отнял! Какой из себя был браконьер? — резко повернулся к устало севшему на лавку сыну.
— Высокий такой.
— Точно. — Отец любовно вертел двустволку, гладил корявой рукой полировку, заглядывал в потускневший от выстрелов ствол. — Его ружьишко. На такие штуки у меня глаз приметный… Мать, — сказал глухо, — Ободкова ружьишко.
— Бог с тобой! — обомлела мать, всплеснув руками.
— Его, ничье больше. Заверни-ка в тряпку, отвезу ему завтра.
— Значит, было дело? — поднял голову Егорка.
— Какое дело? — насторожился отец.
— Что ты лося шабашникам забил! Значит, ты сам браконьер? — кричал Егорка, бросал тяжелые, царапающие рот слова.
— Опомнись, сынок, — запричитала мать. — На отца родного… Погляди на него, седой ведь… Весь на вас израсходовался…
Отец молча сидел на кровати, опустив бугристые руки. Никогда не пользовался ничьей защитой, а тут молчал. На седом виске билась синяя жилка.
— Не надо нам ворованного, ни мне, ни Аленке, никому!
— Вон! — вскочил отец. — Он задыхался. — Вон отсюда, и чтоб ноги твоей не было!
IV
Вечер наступал быстро, зима будто боялась, что полуденная оттепель задержится дольше положенного, стряхнет с веток рыхлый снег и оплавит сугробы. Тонкие стволы близких берез позолотились прощально, и крыльцо потемнело от талой воды.
Отец вышел на крыльцо в тапочках на босу ногу. Тоскливо оглядел свой большой, заснеженный двор, ветхие потемневшие постройки.
— Егор! — позвал негромко, увидев сына, привалившегося боком к оградному жерднику. — Егор!..
Сын молчал, и отец, потоптавшись по-стариковски, пошел к нему пожелтевшей, скользкой дорожкой, кряхтя и вздыхая. Егорка не двигался, сухими глазами глядел на темневший внизу лес. Отец несмело положил ему руку на плечо.
— Ну, будет, будет… Не надрывай сердце. Жизнь-то длинная… Хватишь еще горького…
Егорка как окаменел.
— Может, я сердцем убыл из-за того лося, — совсем тихо сказал Корчной, себе будто признавался.
— Не могу, батя, — тихо сказал сын. — Не могу.
— Эх, жизня, жизня… — вздохнул отец, опустив голову, не замечая, как коченеют костлявые ноги. Закатное солнце над его непокрытой головой хоть и устало противоборствовать зиме, упрямо поворачивало к лету.
ОДИН НА ОДИН
В ельнике, у Лисьей Пади, замерзал егерь Иван Сергеевич Корчной. Он лежал на примятом снегу, розоватом от уходящего солнца. Ноги его были придавлены темно-рыжей тушей медведя, еще растапливающей внутренним теплом своим облетающий с веток снег.
Понемногу к Ивану Сергеевичу возвращалось сознание. Дрогнули ресницы на потемневшем от боли и стужи бровастом лице. Глаза его, черные, не пронзительные, как в молодости, а потускневшие, долго и непонимающе глядели на линялое зимнее небо.
Было ему далеко за пятьдесят. Боль в эти годы невыносимей, чем в молодости, и тело устает сопротивляться повреждениям.
Он понимал опытным умом: зверь придавил его крепко. Если и удастся освободиться от многопудовой туши, все равно уж не ходок.
Какая-то жилка внутри оборвалась. Ноги тупо ныли. На лыжи теперь уж не встать, а по глубокому снегу далеко не уползти.
Иван Сергеевич скосил глаза к подножью кедра. Лыжи, прислоненные к стволу, были хорошо освещены, каждое волоконце золотисто высветливалось, и ворсинки обивки металлически поблескивали.