— Рано я того… кончаю… — сказал он, прислушиваясь к голосу. Голос был слабый и хриплый. — А Эдька-то, подлец, убежал, — ехидно скривил губы. — Уж медвежья шкура не нужна, свою бы унести целой. Взглянуть бы по следу, куда побег. Хоть и пустой человечишко, а жаль, если сгинет. Детишки у него. — Голос совсем чужой, будто и не его.
Поднял голову, глуша боль, увидел синие сугробы возле себя. Стал вглядываться в далекое дерево, чтобы увидеть Эдькину лыжню. Но там было сумрачно, и егерь опустил глаза. На привалившейся бурой медвежьей туше уже не таял снег. И вдруг ему мучительно захотелось не быть здесь. Дикая тоска по дому всколыхнула остывающую кровь. Дома сейчас, поди, лампа зажжена. Жена ожидающе глядит в окно. Аленка уроки не делает, ждет отца. Только Егор еще на смене. Не знает, что отец лежит с беспомощным телом, покорно глядя в холодеющее небо. Сжал зубы, приподнял спину на локтях. Боль спохватилась, опутала разум липкой, горячей пеленой. Но он терпел. Глядел на сгустевшее небо, на темные деревья и по ранней яркой звездности привычно определил: погода завтра будет хорошая.
И вдруг стало спокойнее. Подошел Егор, положил на плечо теплую руку, и теплота разлилась по всему телу.
— Что ж ты, батя, не подождал меня? — спросил Егор.
— Так уж вышло, Егорушка, ты на меня зла не держи.
— Ладно, батя, ладно, чего уж там… — И стал гладить седую голову отца. Невесомо гладил, нежно. Будто мать в детстве, лицо которой Иван позабыл, помнил только прикосновенье рук.
Просветлело в душе старого егеря.
— Ты, Егорушка, возьми мои лыжи… Таких ни у кого нет. Мне за них двустволку давали…
— Ладно, — отвечал Егор. — Возьму… — И все гладил голову отца, отчего у него морщины расправились и глаза высветлились безмятежностью.
ВОЛЧЬЯ КРОВЬ
I
Когда солнце, скатываясь к перелескам, обожгло верхушки берез, матерый поднял голову из лунки и прислушался. Это был крупный волк, красивый в своей силе и зрелости. Шея тугая. На бугристом костлявом загривке топорщилась жесткая голубоватая шерсть, металлически поблескивала на солнце, и от этого волк казался очень прочным, отлитым из упругой голубой стали.
Кончики рыжеватых ушей подрагивали на- широколобой голове. Левое ухо было рассечено надвое, что придавало волчьей морде выражение суровости. Но глаза спокойно-мудры. Осенью тащил на спине полузадушенного ягненка для волчат. Из предосторожности к логову шел безлюдной обычно, болотистой низиной. Там в то раннее утро случайный охотник поджидал уток. Увидел пробегающего неподалеку волка — пальнул вдогонку.
Заряд подарил ягненку легкую смерть, избавил от мучений в молодых, неумелых зубах. Одна картечина ужалила и матерого. Рана быстро зажила, затянулась лысой черной кожей, и теперь, казалось, у него три уха. И каждое слушает и сообщает хозяину, что творится на этой снежной равнине, побитой ржавыми веснушками кустарников и островками берез, расстелившихся застывшим дымом.
Поднимал он голову умышленно медленно. Показывал своей неспешностью отдыхающей семье, что не встревожен ничем. Просто день кончается, пустой желудок льнет к хребту, заставляет думать о добыче. Все это поняли и глядели на матерого из снежных лунок со спокойным ожиданием.
А он — слушал. Долго слушал, внимательно. Окаменел весь. Плотно сомкнул челюсти и дыханье задержал. Всеми тремя ушами слушал, каждой шерстинкой.
Наступал особый вечерний час, когда одни звери и птицы готовились к ночлегу, другие — к охоте. Но все они пока притихли по норкам, ложкам и гнездам. Ждали, когда минует стык дня и ночи, и каждый займется своим делом. Только далекая сорока нарушала безмолвие этого часа: возмущенно стрекотала в березнике.
Волк сел и огляделся. Обшарил глазами ржавый кустарник, завязший в рыхлом снегу и уже распластавший по сугробам тонкие ломаные тени. Осмотрел каждый бугорок: не тронут ли чужими следами, пригляделся к далекому взгорку с забежавшими на него березами.
Там густое и теплое мартовское солнце барахталось в паутине голых ветвей, не могло выпутаться и медленно оседало вниз. Над солнцем и леском кружили несколько ворон. Видно, успели чем-то поживиться и созывали сородичей.
Матерый широко зевнул и потянулся на лапах, с хрустом разминая кости. И сразу зашевелилась вся семья. Поднялась волчица, стряхивая с округлого живота комочки талого снега. Вскочили из лунок чуть поодаль два переярка и три молодых волка. Молодым надоело лежать во время дневки и они, скалясь в улыбке, лезли к матери, заигрывали. Небольно хватали за шею, мусолили шерсть.