Мальчишка сбегал за фонарем. Тонкий, желтый луч уперся в черный, часто вздымающийся бок собаки. Волк был влажный, поблескивал густо и дымился под светом.
— Я сначала думал, с каким кобелем сцепился, — лихорадочно говорил мужик. — А глянул — на те, волк! Лежит, щерится, зараза. Ну, я ему и врезал… Ну-ка, мать, подержи лапу, тут что-то под лопаткой…
— Кровь, — испуганно сказал мальчишка, отклоняясь.
— То-шно… Надо бы чем-то прижечь.
— Чем тут прижгешь? Зашивать надо. Ну-ка, Ванька, живо бинты! — мужик поднялся, разогнул спину, устало, горестно цокнул языком. — Ты смотри, всего кобеля порвал, за-ра-за… — Сверлящий луч фонаря перекинулся с собаки, скользнул по мокрому волчьему боку, по оскаленной морде. Глаза ответно вспыхнули зеленым. Женщина попятилась.
— Неужто еще живой? — удивился мужик. Не уводя света от волка, присел, свободной рукой шаря по снегу. — Глазищи еще горят. Живучий какой. Подержи-ка, мать, фонарь…
Жгучий пучок света на миг перебила узкая тень поднимающейся жердины.
ГЛУХАРИНАЯ НОЧЬ
Николай разбудил нас, хотя за окнами еще стелился по-деревенски глухой мрак.
— Вставайте, ребята, к перевалу надо до света попасть.
Комнату освещала довольно яркая керосиновая лампа. Николай по-кошачьи невесомо ступал по половицам. Боялся разбудить детей, спящих в смежной комнате за занавеской.
Невысокий, гибкий, с прищуром зеленоватых глаз и экономными крадущимися движениями, Николай напоминал лесного хищника, за мягкой неспешностью которого прячутся пружинная стремительность и расчет. Таким, видно, и надо быть лесному человеку: неслышным и настороженным. И хотя ходил по комнате, снаряжаясь в дорогу, мысленно был уже там, в лесу.
Дом Николая затерялся среди лесистых хребтов, в узком ущелье с благодатными лугами и скальными кручами. Недалеко, правда, змеится дорога в дальние горные совхозы. Но машины тут останавливаются редко летом. Чаще зимой, когда перевал заметают снегом верховые ветра и дорога местами становится непроезжей. Изредка у него ночуют шоферы, ожидая попутного трактора. Охотники же из-за дальности и трудности пути почти не наезжают к леснику. Вот и рад он свежему человеку. Угощает соленьями, вареньем из лесных ягод и расспрашивает про городскую жизнь. Все-то ему интересно: какие фильмы идут, много ли продуктов в магазинах…
— Расскажи, Николай, как ты в Барнаул ездил, — улыбается его жена лукаво.
— Да ну тебя, — отмахивается тот, смущенно рассказывает: — Приезжал как-то. На неделю. Пару дней вытерпел, а больше не смог, — виновато чешет затылок. — Машины так и снуют, людей шибко много. Шумно и суетливо. Тесно мне там было, будто малую рубаху надел.
Все смеются, и он тоже. Потом просит:
— В городе-то больше нашего знают. Расскажи, как там во Вьетнаме…
Детей давно спать уложили, а Николай все сидит за столом, подперев локтем голову, и слушает и расспрашивает про всякие новости. И верно, до утра бы просидел, да вставать рано.
Николай надел куртку, почти сизую, отбеленную дождями и солнцем, с зеленоватыми нашивками лесника. Снял со стены ружье с тонким длинным стволом, подпоясался патронташем.
— Рыси забредают, — шепнул он. — Расплодились — прямо невозможно. Напасть какая-то. Недавно я обход делал, делянку под вырубку столбил. Гляжу, в лощине следы свежие, рысьи. Возьму, думаю, зверя. Ну, и вдогонку. А он, хитрюга, обогнул холм и за мной же крадется. Собак при мне не было. С собаками-то не всегда с руки. Бывает, одному способнее. Идешь себе тихонечко, приглядываешься, прислушиваешься. Зверя и птицу видишь, повадки их высматриваешь да примечаешь. Душе от этого удовольствие и польза. С хорошей-то собачкой, понятно, можно ходить, ежели ученая. А вот мне с собакой все не везет.
Николай присел на табурет, ожидая, пока мы оденемся и Боря соберет сумку с аппаратами и объективами.
— Годков десять назад взял я щенка, — продолжал он, — ничего собачонка оказалась. На глухаря, на лису, на белку шла. Прямо умница. Лишний раз не залает. — Вздохнул.
— Потерялась или?..
— Нет, и теперь при мне, да уж не та. Пустишь ее по следу, поплутает, поплутает да и вернется. Ляжет возле ног и тоскливо-тоскливо так заскулит. Животное вроде, лишено понятия, а чует: силы уже все израсходованы и нюх пропал. Старость, одним словом. Не гоню ее и не убиваю. Пускай живет, вроде как на пенсии. Заслужила. Много с ней всякого зверя добыл… Недавно другого песика взял. Тоже Дружком назвал. Имя-то удачливое, да одно расстройство с этим Дружком ходить. Сил много, а понятия ни на грош. Рванет по лесу, гонит все, что есть живого на пути. Сорока ли, заяц — ему нету разницы. Лишь бы гнать да лаять. Избавиться собирался, да ребятишки к нему привыкли. Им, видишь, жалко. Ладно, думаю, пускай остается. Учить буду, может и получится что. Помощник в лесном деле нужен мне. Особенно ночью.