— Прилетят, куда денутся, — успокоил лесник. — Они тут завсегда токуют. До двадцати штук иной раз собирается.
— А если на этот раз другое место найдут для тока? Лес-то большой, полян вон сколько.
— Лес-то, верно, большой, — сказал со значением Николай, — и полян хватает, — продолжал почти сердито, — да только у каждой птицы, зверя свое любимое место. Красивше есть, а роднее — нету. Где первое гнездо или нора — там и дом… Да что птица… Возьми человека… К примеру Баранчу нашу. Трудно жить в ней стало. Вишь, к хорошему быстро привыкаем. Горит, скажем, в избе электричество — ну и пусть горит. Потухло — забеспокоились, заворчали: как же без света-то? Или вот больница… На что уж наши бабы всякие снадобья варят из трав да корней, и те в случае чего к врачу бегут. А школа? Детей учить негде — значит, жить тут нельзя. Дите темным вырастет. В Баранче теперь ни магазина, ничего тебе. Совсем худо. А на центральную усадьбу со слезами трогаются. — Николай обхватил колени руками. — Скажите, почему такое? Нам говорит директор, дескать, переезжайте в центр. Там и больница, и школа, и магазин, и клуб — все есть. А едут не все. Не знаете? — тихо, горько засмеялся. Приглушил смех. Глаза стали рассерженными, иглистыми, как у рыси, поднимающейся для прыжка. — Я ведь баранчинский. Мать здесь родилась. Отец местный. Мы с ним здесь все горы излазили. — Вздохнул.
— Ну вот, значит, сенокос был. Отец меня все с собой брал, приучал косить. Тогда литовкой больше работали. Это теперь техники в совхоз нагнали. А тогда бедно с этим было… Ну, значит, машем литовками, вдруг видим: бригадир бежит. Добежал до мужиков, остановился. Его все обступили. Мы косили повыше, на взгорье. Спустились послушать, что там. Отцу и сказали: «Немец напал».
Ну, помолчали мужики. Никто ничего не говорил. Пошли в деревню. Косы на плечи, будто ружья. Один за другим, как солдаты. Отец тоже… Отец на меня посмотрел, будто сроду не видел… До сих пор помню. Лет девять мне было… — Николай опустил голову. — А в сорок втором сюда, в Баранчу, на сельсовет бумага пришла. Там написано, как отец по-геройски, значит, погиб… Ну, ладно, выжили мы. Я на маслозавод поступил. Женился, дети пошли. Потом в армию взяли. Отслужил. В партию вступил. Вишь, как все у меня с Баранчой связалось. Каждый кустик тут знаю, и он мне родной… Куда я уеду? — Николай повертел сухую травинку. — Много я дум передумал через Баранчу. И вот, значит, к такому пришел: не надо разгонять нашу деревню. Колхоз-то не бедный был. Люди хорошие домишки строили. Комнаты по три у каждого. А разве будет мужик на худом месте глубоко корни пускать? Не будет. У мужика— чутье. Местность тут богатая, что говорить. Покосы, пасеки хоть через гектар ставь.
Махнул рукой. Замолчал, выглянул наружу в сиреневый рассвет. Долго смотрел и вдруг нырнул обратно, горячо зашептал:
— Вон они, голубчики. А вы сомневались. Сидят на той самой лиственнице. Не нашли, значит, места краше… Вот и мне не найти… Теперь — тихо. Они скоро на землю слетят.
Хорошо лежать на сене, завернувшись в шубу. Тепло убаюкивает. От легкого, как пух, ветерка тоненько посвистывает соломинка на ветке кустарника. Сено пахнет весенней прелью. Вдруг сквозь дрему прорывается резкий крик и хлопанье тугих крыльев.
— Чуфыр-р, чуфыр-р! — большая темная птица села на поляну, но ее что-то насторожило, и она тяжело взлетела, прошуршав над головами.
Боря не успел навести аппарат и еле слышно ругался. Он просунул длинный объектив наружу и приник к видоискателю, поставив палец на спуск.
— Стекло блеснуло, птица и заметила, — шевельнулся лесник. — Фотокарточка будет в газете?
— В газете. А что?
— Да ничего… — отвернулся, но неожиданно оживился: — Зря.
— Почему?
— На карточке плохо получается. Ни перьев цветастых, ни чуфырканья. Серость одна. Глухарь только живой хорош. Распушится, крылья до земли распустит. Важный такой. А дерутся — будто два живые мяча один на другой кидаются. Вот так. А на карточке будет хуже, чем даже в музее. Вишь, от карточки человек удовольствия не получит. Тут надо в лес ехать, самому смотреть да любоваться. Эх, люди… нет, чтоб в лес, на природу поехать, так они в теплые края. А разве у нас места хужей?
— Конечно, не хуже.
— Ну вот. Зачем же к морю? Сюда надо.
— Многие лечиться туда едут.
— Лечиться! — ехидно усмехается Николай. — Здесь воздух от чего хочешь излечит. А по-моему, так: людям надо чаще в лес наведываться. Только без ружья. А то другой мужик в лес без ружья и идти не может. Ему, вишь, мало просто глядеть, он с корыстью идет.
— Ты ведь тоже с ружьем.
Николай потрогал ствол ружья, отодвинул в сторону: — Я — другое дело. Мне положено. Где вредного зверя уничтожу, где браконьера припугну. Браконьер почтительнее разговаривает, когда ружье видит.