Синий туман мягко накрыл гору, долину, растушевал все ее подробности. Только река светилась матовой полосой и шумела на перекатах.
На берегу были двое: старик с жидкой бороденкой и парень. Старик лежал на траве, зябко закутавшись в телогрейку. Парень курил, сидя на краешке большого чемодана. Прервали разговор, сдержанно поздоровались.
— Тоже на ту сторону? — равнодушно спросил старик, приподняв кудлатую голову.
— На ту. Давно паром ждете?
— Давненько, — зевнул старик. — Я пришел еще не темнялось, а его все нету и нету.
— Может, покричать все-таки? — неуверенно спросил парень и бросил окурок в воду.
— Кричи не кричи, все одно, — усмехнулся в темноте старик. — Была бы хоть машина какая, скорей бы приплыл. С машины-то больше денег за переправу. А с пешего чего? Копейки… Не много корысти.
Парень поднялся с чемодана. Долго стоял возле самой воды, вглядываясь во тьму того берега.
— Ну и гад же этот паромщик, — сказал он, вернувшись.
— Оно, может, и так, — согласился старик. — Его и начальство ругает. На днях из района какой-то видный человек приезжал. На легковушке. Уж он сигналил, сигналил… Фары зажигал. Шибко серчал. Сниму, говорит, с работы этого пропойцу. А Ваське все это… — безнадежно махнул рукой. — Поди и теперь налился до краев. Суббота ведь…
— Чего ж не выгонят?
— Выгнать-то оно, вишь, дело не хитрое. Да только кого, окромя Васьки, на паром поставишь?
— Неужто в деревне народу нет?
— Как это народу нет? Народ-то есть. Так ведь загвоздка: молодого парня в паромщики палкой не загонишь. Там ему никакого будущего. Парни нынче норовят все больше к механизмам пристроиться. Оно как-то надежнее. И мужик на паром не пойдет, если он семейный и хозяйственный. Вишь, коровенка, огородишко время требует. А какое у паромщика время? Вот ты, скажем, приехал днем ли ночью — перевезти надо. Старика тоже не поставишь. Не сладит с Катунью. Страшно на пароме-то… Особенно весной, в большую воду. Однажды, уж не припомню, в каком годе, канат не выдержал. Паром-то и понесло. Ладно еще возле берега дело случилось, когда круто нос занесло. В протоку выбросило. На самые камни. Обе баржи, конечно, разбились. Людей эдак человек десять было на пароме да подвода. Ну, люди еще так-сяк: отделались легко. Кто нос разбил, кто руку вывихнул… А лошаденка погибла. Когда, значит, вертануло, лошадь назад шарахнулась. Колеса телеги свесились с настила. А груз был тяжелый — мешков шесть картошки. Лошаденку и стащило в воду. Самого Ваську веслом ушибло. Недели две, наверно, хворал. Директор тогда шибко запечалился. Не из-за казенной лошади, а из-за Васьки. Думал, тот откажется от места.
А Васька как немного оклемался, так и запил. Неделю под всеми плетнями валялся. Деньги кончились, сам в контору пришел. Без денег неспособно ему. Пить не на что.
— А паром? — спросил парень.
— Паром новый срубили. Директор дал Ваське плотников в подмогу, лесу хорошего отпустил. Вот и изладили паром.
— Постой… — заинтересовался парень, — какой это Васька? Не припомню что-то. Раньше ведь Акимыч был. Рыжий такой…
— Был Акимыч, был, да только преставился лет пять назад. А Васька — пришлый. Говорят, в городе у его жена была. Бросила его жена-то, потому как пьет шибко…
Помолчали. Темень была густая, глубокая. Только на той стороне мерцали редкие огоньки окон и отражались в черной воде.
Где-то ниже по течению черные скалы вспарывали Катунь, отчего шумела она неуспокоенно. Набрасывалась на гранитные глыбы и откатывалась, матово светясь изнутри.
К ночи обострились запахи. Они наплывали от ближних скал, густо поросших маральником и карликовой дикой акацией. Затаившиеся березы, сосны, кустарник, цветы, каждая травинка источали свой аромат, тонкий и пьянящий. Я лежал на еще безросой траве, и не хотелось осквернять воздух сигаретным дымом. После города чистый, профильтрованный через хвою, листву и полевое многотравье воздух казался удивительно вкусным.
Старик зашевелился, приподнял голову.
— А я тебя сразу-то и не признал, — сказал он парню. — Сижу, жду парома, и ты подходишь. Парень с виду не деревенский, незнакомый. Потом пригляделся… Мать честная, никак, думаю Степка. Ажно оторопь взяла…
— Чего испугался?
— Говорили, будто ты утоп.
— Кто говорил?
— А все говорили.
— Ну, а… мать моя… как? — трудным голосом спросил парень.