— Ну, уж это пережитки, — засмеялся Степан.
— Кто его знает, — вздохнул Трофимыч, — может оно и так. Родилась в этой избе. Каждая плаха родная. Старому человеку трудно к новому приноравливаться. На руднике-то как, хорошо платят?
— Нормально, — твердо сказал Степан. — Две, а то и две с половиной сотни в месяц. Меньше не выходило.
— Новыми, что ли? — в голосе старика недоверие.
— Не старыми же.
— Жить мо-о-ожно, — нараспев сказал Трофимыч. — Богато, поди, жил?
— Не жаловался. О тряпках сроду не заботился. Поверишь, рубаху запачкаю — не стираю. Выкидываю и покупаю новую. Да не одну, а сразу штук шесть. Не веришь?
— Кто его знает, — неопределенно протянул тот.
— Костюмы и прочее барахло — все есть. Которые семейные, так те деньги на книжку кладут. Заграничную обстановку покупают, на курорты к морю ездят. Почти каждое лето.
— А ты?
— Мне что? Я холостой. Мне зачем копить?
— Женился бы.
Степан вздохнул, чиркнул спичкой. Осветил нахмуренное лицо с твердыми, резкими чертами. Затянулся папиросой, глядя на редкие дрожащие огни деревни.
— Ну, а с продуктами как там? — сонно спросил Трофимыч.
— Всего навалом. Даже вина иностранные есть. Я вот, — щелкнул пальцами по чемодану, — везу пару бутылочек французского коньяку. Отцу, братьям. Ну, и еще кое-что из тряпок. Кому рубаху, кому куртку дорогую. Здесь таких не достанешь. А матери — шаль из козьего пуха. Афганистанскую. Показать?
— Кого я в темноте увижу… Стало быть, хорошо там?
— Хорошо.
— А чего вертаешься?
Степан помолчал. Ответил не сразу:
— Откуда ты взял, что вертаюсь?
— Ну как, с чемоданом.
— В отпуск.
— Не потянуло на море?
— Родных повидать захотелось, — вздохнул Степан. — Веришь, сплю, а себя на пасеке возле гречишного луга вижу. Будто с отцом саранки ищем. Веришь, запала мне в душу эта саранка. Мы пацанами их выкапывали и корни ели. Луковицы желтые такие, на чеснок смахивают. Только не горькие… вкусные.
— Саранка да саранка, чего в ней такого? — тихо спросил старик не то самого себя, не то Степана. — Никакого в ней интереса нету. Теперь не едят их. Еды хватает.
— А я вот бредил саранкой. Поискал как-то в яблоневых рощах — не нашел. Не родится она там.
— Яблок, говоришь, много? — встрепенулся старик.
— Этого добра хватает. Дикие есть, мешками собирай.
— Яблоки — благодать, — сонно сказал Трофимыч. — Только нам их редко забрасывают. Свои-то ранетки мелковаты. Вкус у них не тот. А в городе крупные привозные бывают. Сыновья привозят. Внучка у меня их уважает, яблоки-то.
— Фрукты скоро приедаются. Я бы на руднике за луковицу саранки или за кедровую шишку самосвал яблок отдал.
— Да ну!
— Отдал бы. Там они, эти яблоки, ничего не стоят.
— Ох-хо-хо, — зевнул Трофимыч. — Никак всерьез запил Васька, будь он неладен.
— Говорю, покричать надо, — раздраженно сказал Степан.
— Кричи, коль охота, — проворчал старик. — Ты вон какой медведь. Может, и услышит.
Степан подошел к самой воде, наклонился, сложил руки рупором:
— Э-э-э-эй! Па-ро-о-о-м! Давай сюда-а-а-а!
Прислушался. «Уда-а-а-а»! — ответили скалы сквозь шум Катуни. Постоял, потоптался, скрипя галькой. Не видно парома. Только совсем редкие огоньки, будто брошенная в траву горсть светлячков.
— Морду бы набить твоему Ваське, — сказал деду зло.
— Какой он мой? — обиделся тот. — Мои не пьют. Они люди степенные. Сашка — тот милиционером работает. Ванька — бригадиром.
— Сашка — милиционером? — поразился Степан. — Да мы с ним огурцы из совхозных парников крали и продавали шоферам на тракте.
— А теперь сам озорников ловит, — сказал дед.
— И много у вас озорников?
— Нет, не много. Народ сытно живет. Пацаны разве из-за девки когда подерутся. А так — тихо.
— А вот в Азии народ отчаянный. Наверное, у них кровь горячей от климата… Да… Ну, а мои братья как, тоже в начальство выбились?
— Меньший-то, Алешка, в армии служит. Карточку недавно прислал. Справный такой солдатик. Значки на груди. Федор — тот агроном. Видный мужчина. Его больше по отчеству зовут. Парторгом он, башковитый мужчина.