— Это как же? — Бабасьев нахмурился. — Чтобы поисковая партия шла в маршрут без начальника? Кто во что горазд, да, дорогой?
— У них ноты на пюпитрах и столетний опыт.
— А в самом деле, они на дирижера даже как будто не смотрят, — сказала Вика, гордая присутствием женщин в прославленном оркестре.
— Не оригинально, доктор, — небрежно бросила Дина. — Еще в двадцатых годах пытались создать Персимфанс — Первый симфонический ансамбль — оркестр без дирижера. И довольно скоро отменили эту затею. Не вышло.
У входа в курительную комнату Вика остановила Дину:
— Пусть мальчики покурят, а мы походим одни. Не возражаете?
Вика не была близкой подругой, но всегда симпатизировала Дине. Сейчас она спросила без всякого предисловия:
— Почему он с ней? В чем дело, Дина?
Они шли в кругу гуляющих, и голоса их тонули в приглушенном говоре.
Дина пожала плечами:
— Видно, ему так нравится.
— Чтобы геолог руду не отличил от пустой породы? — усомнилась Вика, перефразируя известную песню. — Не может этого быть. Знаешь, давай на «ты».
— Давай, — чуть помолчав, ответила Дина.
— Теперь скажи, когда он выписался из больницы?
— Третий день.
— А к нам явился в управление только сегодня. И с места в карьер: хочу в поле! Другой бы путевочку на юг стал ладить, а этот: в поле! — Теперь Вика помолчала, задумчиво глядя перед собой. — Ничего не понимаю. Нашел тоже поле... Можно сказать, на целину набрел! Хочет взять с собой в отряд — медсестрой и поварихой. Ну ладно, это служба, у него в отряде действительно нет поварихи, но дело ведь не в этом.
В голосе Вики звучало негодование, почти горе, и Дина невольно сжала ее руку.
— Не надо их осуждать, — сказала она тихо. — Он свободный человек. Каждый ведь может ошибиться.
— Геолог ошибаться не имеет права, — убежденно возразила Вика, — ни в поиске, ни в личной жизни. Представь, он полгода в поле, а жена? Попадись ему такая, как эта вертихвостка, так изведется ведь парень вконец. Вот папа твой — сколько истоптал сапог, сколько всего нашел для страны, а все потому, что мама твоя семью берегла. Кстати, есть от него что-нибудь?
— В том-то и дело, что есть. Неважны наши дела в Москве, Вика.
— Давай не ври!
— Правда, я не вру. Расскажу после, третий звонок.
Пробираясь на свое место, Дина опустила глаза, она чувствовала на себе взгляды, и это ее раздражало. Ей очень хотелось уйти отсюда.
3
Лебедь сказал правду: Вадим сидел с Зойкой в первом ряду боковой служебной ложи почти над самой сценой, куда обычно набивалась зеленая молодежь из училища искусств. Пустокарманная эта братия и не подумала бы пустить на свои законные места чужаков, но всемогущая рука Ильзы Генриховны сделала свое дело: толстая администраторша безжалостно выдворила двух парней и посадила на их место Зойку со спутником.
Непривычно молчаливая сидела Зойка. Собственно говоря, она поначалу и не слышала ничего, думала о своем. Ей все не верилось, что она, в недавнем прошлом простая деревенская девчонка, сидит здесь, в театральной ложе, рядом с таким красивым парнем, и все обращают на них внимание. «Ох, если бы они узнали, что через неделю я отправлюсь вместе с ним в отряд и буду там кашеварить и лечить геологов, а весной пойдем по маршруту в тайгу, и по ночам в его палатке мы будем с ним совсем-совсем одни... Неужели конец одинокой жизни? И не надо слушать пьяную ругань брата. И не надо слоняться по танцулькам и наряжаться не по средствам в поисках жениха. Ох, скорей бы в тайгу!»
Эти мысли жили на Зойкином лице, прорывались в неловких намеках. Вадим ясно понимал ее непритязательные надежды, понимал все, что она думает. Ему не хотелось обманывать Зойку, но им руководило сейчас сложное и противоречивое чувство обреченности. Он отлично понимал, на что идет, появляясь на концерте с Зойкой, однако знал и то, что терять ему уже почти нечего. И только сознание чего-то не сделанного, не завершенного еще удерживало его от безрассудных шагов.
Во втором отделении исполнялась Четвертая симфония Чайковского. Поднялась дирижерская палочка, и под сводами зала полилась неторопливая задумчивая мелодия анданте. Вадим очень скоро утратил чувство реальности, к нему пришло ощущение невесомости и легкости. Где-то краешком сознания он слышал и музыку и звучащие в нем самом живые ответные голоса, и это, как одно время в больнице, опять были голоса бесприютного детства. И еще — странное ощущение вечности, дороги.